Через день жених с невестой снова отправились на прогулку и оказались у того же пруда, но с другой стороны. Было еще светло, и на дне, выложенном голубым мрамором, хорошо были видны дорожки из камушков, будто лучи отходившие от площадки, где стояла мраморная чаша. Феофил вдруг обнял Феодору за талию, властно и даже дерзко. Она затрепетала, не смея ни воспротивиться, как это, быть может, следовало сделать благочестивой девице, ни взглянуть на него.
– Тебе понравилась игра в камушки? – спросил он.
– Я хочу еще, – сказала она чуть слышно, краснея и поворачиваясь к нему.
Второй поцелуй был еще более долгий и страстный, а когда они оторвались друг от друга, Феодора шепнула:
– Никогда не думала, что это так… чудесно…
– Это только начало, – улыбнулся Феофил. – Продолжение будет после свадьбы… там, где вместе лягут два камушка.
Феодора вспыхнула и опустила глаза. А он смотрел на нее уже без улыбки и думал, что она, бедняжка, и не подозревает, какая ирония скрыта за его последней фразой…
После этого «игра в камушки» продолжалась почти ежедневно, во время вечерних прогулок по дворцовым садам и паркам. И чем ближе был день «падения на дно пруда», тем больше росло нетерпение Феодоры. Флорина, заметив, какие взгляды дочь бросала на жениха, даже сделала ей наедине замечание, что она ведет себя нескромно. Феодора смиренно попросила прощения и с тех пор почти не смотрела на Феофила при людях, чинно устремляя глаза в пол, как подобает благовоспитанной девушке. Зато уже на другой день после разговора с матерью она, гуляя с Феофилом, вволю насмеялась над «приличиями» и нацеловалась с женихом. А Феофил, сидя рядом с невестой в беседке, увитой белыми розами, думал: «Приличия! Они говорят о приличиях!.. Нелепые люди! Ничего приличного в нашем будущем браке быть не может, уже просто по тому самому, как всё началось! Где нет единения душ, остается одна похоть… Кажется, Златоуст называл это “цепью вожделения”… Да, это то самое. И ничего больше. Ничего!»
За неделю до свадьбы Священный дворец уже буквально кишел разнообразными родственниками со стороны жениха и невесты. Императрица-мать тонула в хлопотах и приготовлениях, знакомствах и налаживании отношений с будущими сородичами – тут ей приходилось отдуваться и за мужа, который на всё махнул рукой, и за сына, который был не очень-то любезен с новой родней и вообще беспокоил Феклу ужасно. Она видела, что он расстроен, хотя тщательно старался это скрыть. Замечание же мужа, брошенное как бы вскользь через два дня после выбора невесты, поразило императрицу до болезненности:
– Эх, можно ли от баб ждать чего-нибудь хорошего! Лучше б я сам выбрал Феофилу невесту! А вы вечно насочиняете всяких… представлений, а потом выходит Бог знает, что!
Михаил вообще в последнее время удивлял свою супругу. Он не только сразу и без особого труда вошел в дела управления, что еще можно было бы объяснить его близостью к предыдущему императору и годами, проведенными при дворе, но вдруг, не оставляя прежнего своего шутовства, стал при случае рассуждать довольно умно, чуть ли не книжными выражениями, хотя книг, как и раньше, не читал. Правда, с начала Великого поста раз в неделю Михаил стал приглашать к себе Иоанна Грамматика, чтобы тот «почитал ему что-нибудь ученое».
– Что желает слушать государь? – спросил игумен. – Из философии, из истории или из толкований отцов на Писание?
– Ну, в философии я не силен, – усмехнулся император, – и изучать ее мне поздновато. Давай что-нибудь историческое!
– Из мирской или церковной истории, августейший?
Михаил захотел сначала послушать что-нибудь из истории церковной. Игумен читал ему Евсевия Памфила, потом Сократа Схоластика. Император слушал с интересом, иногда они с Грамматиком даже обсуждали прочитанное. С женой, однако, Михаил впечатлениями от услышанного никогда не делился, общался с ней мало и чаще всего в шутливом тоне. А однажды мимоходом заметил с коротким смешком:
– Я вижу, что пурпур идет тебе на пользу, моя августейшая! Из увядающей розы ты скоро превратишься в распускающийся бутончик!
Фекла удивилась, даже разгневалась. Во-первых, муж никогда в жизни не говорил ей чего бы то ни было о ее внешности, и такое поэтическое сравнение в его устах прозвучало очень странно и в то же время почти оскорбительно… А во-вторых… что, собственно, Михаил имел в виду?! Оставшись одна, она крайне придирчиво рассмотрела себя в зеркало; пожалуй, она уже забыла, когда в последний раз так интересовалась собственной внешностью. Хотя кувикуларии и говорили ей, что за последние месяцы она «помолодела», Фекла не обращала на эти слова внимания, считая их обыкновенной лестью. Конечно, когда она стала императрицей, о ее теле было кому позаботиться, но… «бутончик»?! Это уж слишком! Из зеркала на августу глядела женщина среднего роста, очень стройная, черноволосая и черноглазая, тонкая, изящная… Пожалуй, она действительно стала выглядеть моложе – ванны, настойки и мази делали свое дело: тридцать четыре года ей бы точно никто не дал… «Бутончик»! Нет, ну надо же было сказать такое!..
Впрочем, ей было недосуг долго размышлять о том, что означают шуточки мужа; сейчас ее больше заботил сын. Феофил был всё так же холоден с отцом, однако враждебности в его отношении к Михаилу уже не чувствовалось, да и холодность стала иной – скорее, больше похожей на простую замкнутость. Иногда они с отцом беседовали о чем-то, хотя и весьма кратко; прежде такого не случалось. А вот от матери Феофил словно несколько отдалился, и это ее очень мучило. От всех этих волнений Фекла слегка осунулась, впрочем, кувикуларии в один голос твердили, что это ей даже идет. Императрице пришла мысль переговорить с Иоанном – единственным человеком, с которым Феофил продолжал много общаться, – но тут перед ней встало другое препятствие: относительно Грамматика она ждала разрешения давней своей догадки и после получения одного письма сделалась совсем нетерпелива. Михаил, казалось, обращал на жену мало внимания, но однажды отметил, что она напоминает «горячую лошадь перед забегом», чем вызвал у Феклы досаду, совершенно несоразмерную столь невинному замечанию, – ведь муж и раньше не брезговал подобными сравнениями. «Что это со мной?» – в который раз подумала она, но тут же махнула рукой и решила поразмышлять об этом когда-нибудь после… или вообще не думать. Ей важно было разрешить недоумение, и до этого – по крайней мере, ей казалось, что причина именно такова, – Фекла не могла разговаривать с Иоанном так же свободно, как раньше. Кроме того, она надеялась, что после «объяснения прошлому» удобнее будет поговорить с игуменом и о Феофиле.
Наконец, 9 мая во дворец прибыл монах лет пятидесяти, среднего роста, чуть полноватый, немного обрюзгший. Он горбился и смотрел всё больше в землю, однако можно было понять, что прежде он был недурен собой. В его глазах словно навек застыло выражение затаенной печали. Дворцовая обстановка поразила монаха: он озирался по сторонам с таким видом, будто попал в чужую страну, и ступал по мраморным полам так, словно боялся оставить на них грязные следы. Он приехал ближе к вечеру, а наутро, проводя гостя по дворцу, императрица, как бы случайно, завела его в «школьную», где Феофил с Грамматиком как раз собирались начать занятия – жених даже за два дня до свадьбы не пожелал оставить философию, а когда мать робко намекнула ему, что невеста, пожалуй, может обидеться, сказал:
