Она закрыла книгу, поднялась наверх, прошла в часовню и, затеплив лампаду перед образом, открыла Псалтирь и начала читать: «Господи, услышь молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего от меня: в день, когда призову Тебя, скоро услышь меня…»
Вечером за ужином мать сказала:
– Я встретила Ирину. Она долго рассказывал про сегодняшнюю коронацию и венчание императорского сына… Очень восторгалась, как всё было великолепно, какие молодые красивые… Спрашивала про тебя и удивлялась, какая же ты сильная, что не изменила своего намерения идти в монахи «даже перед всем этим»… Я сказала, что ты действительно сильная, – Марфа улыбнулась, – и что ты рада… Ты ведь рада?
Она внимательно глядела на дочь.
– Конечно, рада, – кивнула Кассия, надкусила персик, прожевала, взглянула на мать и сказала: – Ну вот, теперь у нас, значит, два императора… и оба еретики!
– Да, грустно, – вздохнула Марфа. – Когда же это кончится?.. А ты знаешь, кто приходил сегодня? Слуга господина Акилы с письмом от него.
– Что за Акила?
– Это сын патрикия Феодота, их имения соседствуют с нашими. Ему сейчас двадцать третий год, и представь: он пишет, что уже пять лет как мечтает жениться на тебе!
– Опять сватовство! – вздохнула Кассия и подумала: «О, Господи! Он пять лет ждал?!.. Одна встреча – и пять лет ожидания… Чтобы получить отказ!..»
– Он хочет, чтобы ты сама ответила ему, – сказала Марфа. – Вот его письмо.
После ужина Кассия поднялась к себе и развернула лист. «Досточтимая и достолюбезная госпожа Марфа! – так начиналось письмо. – Я хочу обратиться к твоей честности по вопросу весьма для меня важному…»
Молодой человек просил руки Кассии, обещал любить будущую супругу и всячески заботиться о ней, перечислял свои имения и богатство, говорил о своем положении при дворе – он служил в отряде схолариев, – о том, что его отец близок к императору и может выхлопотать для невестки достоинство кувикуларии…
Кассия опустила руки с письмом на колени. Ей вдруг представилось: она – в числе кувикуларий августы Феклы или… августы Феодоры… Проводит много времени во дворце… Наверняка встречается с Феофилом и… Кассия потрясла головой. Какие только мысли ей теперь ни приходят на ум! О том, о чем раньше она никогда и не помышляла…
Она села за стол, обмакнула перо в чернильницу и написала на листе пергамента: «Досточтимый господин Акила! Я прочла твое письмо, адресованное моей матери и, по твоему желанию, отвечаю тебе собственноручно. Твое предложение чрезвычайно лестно…» Она остановилась. Лестно?.. Она не знала, что писать дальше. Что бы она ни написала, каких бы вежливых фраз ни наплела, это будет неправдой. «Я люблю другого», – вот в чем была правда – и в чем был ужас, потому что этим другим был не Бог, ради которого, как ей казалось совсем недавно, она готова была с легкостью пожертвовать всем и отказаться от всего, а…
Феофил!
– Что за казнь! – прошептала она.
«Красота и добродетели твоей дочери, госпожа, не могут не вызывать восхищения…»
– Мои добродетели!.. Да, еще совсем недавно я тоже думала, что у меня есть добродетели… и целомудрие… А теперь…
Она вздохнула и решительно стала писать: «…но мне думается, что ты столько превозносишь мои мнимые добродетели потому, что просто плохо знаешь меня. Впрочем, чтобы не распространяться долго и без пользы, скажу, что никак не могу стать твой женой, поскольку, будучи отвергнута императором, считаю ниже своего достоинства вступать в супружество с кем-либо иным. Моим Женихом будет отныне лишь один Царь Небесный…»
Ложь на лжи! «Отвергнута императором»! Не отвергнута, а отвергшая…
Она закрыла глаза. «Считаю ниже своего достоинства…» Да, пусть сочтет ее гордячкой, тем лучше… Может, скорей разлюбит и не будет страдать! Неужели и ему еще страдать? Как всё нелепо!.. Да, это хорошо – представиться гордячкой… В конце концов, разве не за гордость приключилась с ней эта напасть?..
Напасть?.. А если в этом был промысел? А если… надо было взять яблоко?..
Опять всё те же мысли не давали ей покоя. Ну и что – еретик? Ведь гонения всё же прекратились! Быть может, она… сумела бы повлиять на него, убедить? Что, если всё-таки надо было согласиться?.. Нет, это невозможно, не может Бог перечеркнуть Свой собственный зов… Если б Он хотел, чтоб она вышла замуж, Он бы раньше не призвал ее к монашеству. Но… А что было бы, если бы?.. «Почем ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа?..» А вдруг бы он обратился…
«Нет, – говорила она себе, – ты выставляешь эти предлоги, чтобы прикрыть единственную настоящую причину – то, что ты просто хочешь его. Если б Господу было угодно, Он бы устроил этот брак так, чтобы не нужно было отрекаться от прежнего решения, отступать от православия… Если же не устроил, значит…»
Сумела бы убедить? Кем она готова себя возомнить – спасительницей заблудших! А ведь она даже свою душу не сумела как следует уберечь от… блудной страсти!.. «Спасая спасай свою душу!» – говорили отцы, свою прежде всего, а не чужие… Христос – единый Спаситель, Он может и спасти Феофила от ереси, и восстановить православие…
«Ты просто мало веришь в Бога. А должна бы верить, что Он Сам знает, как спасти…»
Но больно, больно и тоскливо. И – да – она хочет быть с ним. Все эти «а что, если» – только отговорки, прикрытие истинной причины всех этих помыслов, сомнений… Страсть – вот единственная причина.
…В то утро Феофил проспал гораздо дольше обычного. Бесцеремонное солнце давно заглядывало в щель между занавесями на окне императорской опочивальни в Магнавре, где новобрачные по обычаю проводили первые три ночи, когда молодой император проснулся, слегка потянулся и некоторое время неподвижно созерцал золотой узор из цветов на красном шелке балдахина, осенявшего ложе. Лежавшая рядом Феодора вздохнула во сне. Феофил приподнялся на локте.
«Ну, вот, – подумал он. – Вот моя жена. Теперь я император… и семейный человек… Счастливый обладатель красивейшей женщины Империи!.. Радости Афродиты…» Или как там вчера пели им после венчания: «Царь нововенчанный, Бог сохранит тебя!.. Досточтимый, добродетельный!.. Сей день радости ромеев, когда сочетался владыка Феофил с Феодорой, счастливейшей августой!..»
Он язвил сам над собой, вновь и вновь пытаясь заглушить то, чего не должен был больше чувствовать. Но душу опять заливала боль, после выбора невесты не отпускавшая его ни на день. Для ромеев, может, это и день радости, а вот для нововенчанного…
«Счастливейшая августа»… Он рассматривал спящую Феодору. Одеяло, укрывавшее молодых супругов, сбилось; юная императрица лежала перед ним полуобнаженная и могла бы вдохновить какого-нибудь нового Апеллеса или Фидия – живая спящая статуя совершенной красоты, точно создана для этих самых «радостей Афродиты»…
«Ты у нас – платоник!» – опять вспомнилось ему. Платоник? Что ж, он был платоником, а теперь ему, видимо, придется стать киником… А может, эпикурейцем? Насладиться красотой, принадлежащей ему по праву… «Да будут двое в плоть едину»… Что же, что это не она… Она! О, если бы рядом сейчас была Кассия!.. Он бы разбудил ее поцелуем… и показал бы ей, как красив вид на утреннее море из окон спальни! А потом…
