– О, пустяки! – ответил игумен небрежно. – Чего не бывает в жизни! Мнится мне, самое лучшее, государыня, больше никогда не вспоминать об этом.
Фекла внезапно смешалась. Казалось бы, Иоанн не говорил ничего особенного и не только не показывал, что был задет, но, напротив, всячески давал понять, что тот «пустяк» не стоит и воспоминаний, – а ей становилось всё неудобнее и хотелось оправдаться, словно она совершила преступление…
Они как раз дошли до поворота аллеи, где от нее ответвлялась небольшая дорожка к высокому старому платану. Императрица свернула туда, игумен последовал за ней. Фекла слышала за спиной его шаги, и ее сердце почему-то билось всё быстрее. У платана стояла деревянная скамейка, а по ее сторонам раскинулись два розовых куста – один покрывали темно-красные цветы, а другой белые. Августа подошла к белому кусту, сорвала розу, повертела в руках и, наконец, тихо сказала:
– Мне просто очень хотелось узнать, почему так случилось с сестрой… Я не ожидала, что это так обернется…
– Неужели, августейшая? Значит, я ошибся. Мне казалось, что тебе хотелось узнать не только это. Точнее, не столько это.
Она вздрогнула, выронила розу и повернулась к игумену. Смятение, охватившее ее при его словах, было столь сильным, что она даже не сразу смогла ответить.
– Что… ты хочешь сказать, господин Иоанн? – еле выговорила она.
Он слегка улыбнулся и ответил, глядя ей в глаза:
– Не столько о госпоже сестре, сколько о том, как это бывает.
Внезапно его взгляд стал таким же пристально-глубоким, каким игумен один раз уже смотрел на нее – за две недели до выбора невесты Феофилу, – и опять что-то сдвинул в ней, но уже гораздо сильнее, так что у Феклы закружилась голова, как если б она глянула вниз с большой высоты. Императрица побледнела, потом покраснела, опустила взор, но тут же вновь подняла глаза на Грамматика. Иоанн теперь смотрел, как обычно, с некоторой холодностью.
– Как ты, возможно, знаешь, трижды августейшая, – игумен говорил так, будто преподавал урок, – римский император Марк Аврелий, помимо всего прочего, занимался философией и оставил после себя замечательные размышления, – Иоанн слегка сощурился и поглядел поверх головы императрицы вглубь парка. – Этот император-философ говорил, что «человек, достигший сорока лет, если он обладает хоть каким-нибудь разумом, в силу общего единообразия некоторым образом уже видел всё прошедшее и всё имеющее быть», – он вновь посмотрел в глаза Фекле. – Мне сорок один год, августейшая.
– И… что? – спросила она, чувствуя, что краснеет всё больше и ничего не может с этим поделать.
Она вдруг ощутила, что между ней и Иоанном исчез некий барьер. Расстояния, которое должно было отделять императрицу от «простого игумена», замужнюю женщину от постороннего мужчины, женщину от монаха, больше не существовало. В этот миг она поняла, что между ними не было и внутреннего барьера, всегда разделявшего ее с собственным мужем, несмотря на то, что они всю жизнь были вместе… Ощущение было странным, пугающим и в то же время соблазнительным до головокружения. Фекла даже и представить себе не могла, что между ней и Грамматиком возможен подобный разговор, и что «магнетизм», который она ощутила почти сразу после знакомства с игуменом, на самом деле столь силен, что может уничтожить всё, что должно их разделять. Иоанн говорил с ней, «как власть имеющий», – и она воспринимала это, как должное, ее это как будто даже не удивляло, не возмущало… Да что же происходит?!..
– Видишь ли, трижды августейшая, – сказал Иоанн, – в молодости, несомненно, бывает интересно познавать окружающих людей. Но после ряда определенных опытов человек, если он умен и достаточно проницателен, начинает понимать внутренние закономерности происходящего. В частности, если говорить об отношениях мужчины и женщины, – взгляд игумена стал насмешливым, – то нескольких опытов бывает достаточно, чтобы понять, что за чем и когда следует. А после сорока лет коснеть в таких опытах в любом случае неприлично для разумного существа. К этому возрасту следует обратить свое внимание на что-то высшее, нежели земное копошение человеческих особей и тем более чувства, которыми увлекаться вообще простительно только в юности… Не сочтет ли государыня за дерзость, если я задам один вопрос, касающийся лично ее?
– За дерзость?..
«Наговорить такого – и спрашивать позволения надерзить!» – подумала Фекла. «Надо отослать его вон и закончить на этом!» – мелькнула мысль, но императрица поняла, что не станет ни обрывать разговор, ни прогонять Грамматика, и ощутила, что он это тоже понимает. Мгновенное осознание этого вновь заставило ее мучительно покраснеть, но невыносимое смущение вдруг странным образом перешло в какое-то внутреннее бесстыдство: если всё понятно, то к чему притворяться? Всё понятно? Но что понятно?!.. Она закусила губу и взглянула на игумена. Тот чуть заметно улыбнулся, и Фекла почувствовала, как по ее спине прошел холодок.
– Человеческая дерзость имеет гораздо бо́льшие размеры, августейшая, чем это обычно представляется людям благовоспитанным. Итак, я осмелюсь задать вопрос: чем занималась государыня, когда ей было тринадцать лет?
Фекла растерялась.
– Я?.. Жила дома с родителями…
– И?
– И играла в игрушки! – нервно рассмеялась императрица.
– Прекрасно, августейшая! Счастливое, беззаботное детство. А я в тринадцать лет сбежал из дома, стал сам зарабатывать себе на хлеб и познавать жизнь, как она есть. К двадцати годам я уже вполне ясно осознал, чего хочу добиться и как мне жить дальше. Я рано стал узнавать людей, государыня, и рано завершил свои познания в этой области. Это я, собственно, к тому, что уже задолго до того, как мне исполнилось сорок, я потерял интерес к человеческим отношениям, которые, говоря в общем, называют дружбой, враждой, любовью или ненавистью, – потому что закономерности их развития, причины и следствия различных поступков и вспышек тех или иных страстей стали мне достаточно ясны. Повар знает, сколько и каких пряностей положить в блюдо, чтобы оно имело тот или иной вкус. Красильщик знает, что, например, из вареных фиалок можно получить краску цвета аттической охры… – Иоанн шагнул в сторону, наклонился и сорвал какую-то травку. – Или вот, лютик. Для большинства – просто трава, для садовников – сорняк, а между тем из него можно получить хорошую ярко-зеленую краску. Некоторые считают, что из низких металлов путем определенной переплавки и смешений можно получить золото. Правда, – усмехнулся Грамматик, – подобные искатели золота всё время получают не его, а совсем иные смеси, и, пожалуй, этот пример наиболее подходит к нашему разговору. Человеческие чувства – та же химия. Люди думают получить золото, а получают… разное, но каждый раз не то. Путем опыта выводятся закономерности тех или иных смешений, и становится понятно, что чувства и страсти, как и вещества, рождаются вполне закономерно в результате смешения тех или иных влияний, обстоятельств, природных свойств. Человек несведущий думает, что находится во власти непонятных случайностей, странных неожиданностей, неясных мыслей и неотчетливых, как будто бы, желаний, – Грамматик снова взглянул на императрицу, которая слушала его, как завороженная, – но человек сведущий хорошо знает, что с чем тут надо смешать и в каком порядке, чтобы получить тот или иной результат. Поэтому, например, мужчина, обладающий определенным опытом и знаниями, легко может сделать так, чтобы почти любая женщина упала к его ногам. Особенно это легко тогда, когда женщине самой хочется узнать, что такое настоящая страсть.
