– Господи! – со скорбью молился игумен. – Кто такой я, жалкий грешник, чтобы из-за меня хулилось Твое святое имя? Утиши, молю Тебя, волны соблазна и ниспошли Твою божественную тишину и благодать всем нам!
Помолившись так три дня, Петр пошел навестить игуменов и отшельников, соблазнявшихся его чудесами, надеясь объясниться и примириться со всеми. Но к кому бы из них он ни приходил, никто не только не принял его, но все гнали как колдуна и бесноватого. Вернувшись к себе в обитель, Петр даже занемог от скорби. «Должно быть, я незаметно для себя согрешил, вот Господь и попустил такое искушение», – думалось ему. Наконец, он решил отправиться за советом к Студийскому игумену. «Если я в чем-то погрешаю, то пусть Господь откроет мне это через отца Феодора, – размышлял подвижник. – Если же он не найдет в моем образе жизни ничего неподобающего, то тогда я смогу ссылаться на его слова перед теми, кто соблазняется мной», – авторитет великого Студита был к тому времени уже столь высок, что его мнение могло сыграть решающую роль в погашении неподобающей молвы среди православных.
Феодор принял Атройского подвижника с любовью и, выслушав его рассказ, подробно расспросил Петра о его жизни и о том, как он молится и подвизается и как именно совершает чудеса и исцеления, прося его рассказать всё без утайки, как перед лицом Божиим. Петр отвечал кротко, со смирением, что вот уже восемнадцать лет не вкушает ни хлеба, ни вина, ни сыра, ни масла, но довольствуется овощами, в Великий пост по много дней воздерживается от пищи, а иногда лишает себя и воды, носит всегда один хитон и под ним вериги и никогда не надевает обуви. Затем он исповедал свою веру в Святую Троицу и в воплощение Сына Божия, сказал, что свято чтит иконы, а чудеса творит исключительно через молитву к Богу, причем только над теми, кто проклинает всякую ересь, в том числе иконоборческую. Под конец Петр со скорбью проговорил, что лучше бы Господь забрал от него благодать чудотворений, только бы не хулилось из-за него имя Божие.
– Я вижу, отче, – сказал Студийский игумен, – что ты подвизаешься истинно по Богу и, конечно, ошибаются считающие тебя колдуном. Но прими мой братский совет: оставь отныне свой строгий пост и вкушай иногда понемногу хлеба, вина и прочих кушаний, обычных для монахов. За столько лет ты уже показал Богу свою любовь и ревность к умерщвлению плоти, а теперь надо позаботиться о наших немощных братьях. Ты видишь, слабые люди склонны к осуждению, поскольку они, будучи не в силах подвизаться подобно древним отцам, не верят, что «Христос вчера и ныне и во веки тот же». Они думают, что раз они сами не способны подвизаться, то и никто из людей не может вынести великих подвигов, а если и найдется такой, обвиняют его в волшебстве и подобных грехах. Также советую тебе больше не ходить зимой босиком, но носить обувь, как все монахи. А для порицающих тебя я, пожалуй, напишу краткую записку, если только мое смиренное слово для них что-нибудь значит.
Петр выразил готовность исполнить данные советы. Тогда Студит позвал нескольких монахов, велел им приготовить трапезу с вином, сыром, рыбой и маслом и пригласил Петра отведать всего вместе с ним. После обеда Феодор собственноручно надел на ноги игумена монашеские сандалии, а поверх грубой власяной туники – шерстяную мантию. Затем он попросил Николая принести пергамента и хороших чернил и написал письмо к порицателям Атройского подвижника, где призывал их оставить зависть и больше не называть колдуном Петра, «достойного служителя Христа, который ныне воссиял через него Свою божественную благодать в чудесах и знамениях, как некогда через апостолов», ведь Христос обещал: «Верующий в Меня дела, которые Я творю, и он сотворит, и больше сих сотворит», – а потому нет ничего удивительного в том, что Он даровал благодать исцелений такому великому подвижнику и строгому хранителю православия как Петр. Два игумена пробеседовали остаток дня, затем Петр принял участия в вечернем, ночном и утреннем богослужениях студитов, а после литургии, горячо поблагодарив Феодора, отправился в обратный путь. Советы и письмо Студита сделали свое дело: прежде поносившие Петра православные, пристыженные Феодоровым посланием, придержали языки, и недобрая молва, распространившаяся об Атройском игумене по Вифинии, постепенно стихла.
Между тем мятеж Фомы разросся настолько, что вызвал поток беженцев: монахи и миряне бежали из восточных областей ближе к столице, не желая присоединяться к мятежникам и опасаясь возможных арабских набегов, – агаряне не сдержали данного «Константину» обещания и, стоило Фоме отойти от границ и направиться к Царице городов, снова принялись опустошать земли Империи. Оказывать им сопротивление было некому: почти все войска мятежник увел на столицу, а оставленный в тылу «сын» к серьезным военным действиям был малоспособен. Наконец, Феодор со своими монахами тоже решил двигаться к Константинополю. Нужды они не испытывали благодаря усердию почитателей, но путешествие всё-таки было тяжелым из-за жары и скопления беженцев на дорогах. По пути оказавшись на Принкипо, студиты, в ожидании посадки на судно до Халкидона, несколько дней страдали от тесноты из-за собравшихся на острове толп людей, недоставало даже питьевой воды. Когда они добрались до окрестностей Халкидона, у Феодора случился почечный приступ, и неделю он пролежал больной в доме у знакомого спафария. Оправившись, игумен поспешил навестить патриарха Никифора, где встретился и с некоторыми другими исповедниками. Все отцы были рады вновь увидеть его, и Феодор, в свою очередь, получил большое утешение от встречи с ними.
Были, однако, и неприятные новости: некоторые из православных, приходивших к Феодору, сообщили, что о Студийском игумене кое-кто распространяет разные клеветы, – говорили, будто Феодор назначает епитимии кающимся самовольно; иные, по-видимому, с подачи иконоборцев, обвиняли его в обоготворении икон; некоторые даже суесловили, что Феодор якобы до сих пор остается в расколе и не признаёт патриарха Никифора… Патриарх, впрочем, принял Феодора чрезвычайно любезно и даже словом не обмолвился о всех этих слухах, хотя они, конечно, доходили и до него. Феодор, однако, скорбел о распространявшемся смущении и счел нужным, ради устранения возможных соблазнов и толков, в присутствии собравшихся в те дни к Никифору исповедников открыто объявить свои взгляды по тем вопросам, относительно которых о нем ходили ложные слухи: он уверил всех, что патриарха Тарасия почитает во святых, а состоявщийся при нем Никейский собор считает вселенским.
– И это истинно так, как исповедую я теперь перед вами, владыки, отцы и братия, – сказал Феодор, – даже если где-нибудь как-нибудь и кому-нибудь я отвечал иначе. Но это теперь не нужно исследовать и возобновлять, так же как и другие тогдашние дела, ибо это производит смуты и не приносит никакой пользы, а только рождает словопрения и соблазн для Церкви Божьей. Тогда каждый писал и действовал, считая себя правым. Теперь время согласия, время общих подвигов. Если написанное тогда было хорошо, то окажется перед потомками достойным похвалы, а если не таково, то наоборот. Верно слово, и говорить об этом еще что-нибудь мы не хотим ни теперь, ни после.
…После разговора о «химии чувств», Фекла поначалу избегала встречаться с Сергие-Вакховым игуменом и даже не заходила в патриаршую библиотеку, где он проводил много времени. Императрица отчаянно краснела только при воспоминании о бывшем и совсем не могла представить, как посмотрит Грамматику в лицо. Но прошел праздник Апостолов, Фекла уже по второму разу начала читать Ареопагита и, наконец, рассердилась сама на себя: чего она боится? Даже если при виде Иоанна она упадет в обморок, разве это будет постыднее, чем то, что она уже пережила? Зачем же она тут сидит и чего ждет?.. Она немедленно позвала кувикуларий и вскоре, одетая в новую темно-красную тунику с бело-золотым узором из орлов, поправляла на голове тонкий, почти совершенно прозрачный шелковый мафорий, позволявший видеть нарочито изящную прическу. Женщина, смотревшая на императрицу из зеркала, была раздражена и вызывающе красива. «И пусть! – подумала она со злобной горечью. – Ему ведь всё равно “не интересно”, так почему я должна мучиться какими-то мыслями?!» Ей вдруг захотелось совершить какую-нибудь «дерзость», и она, на мгновение задумавшись, раскрыла тяжелую позолоченную шкатулку с драгоценностями, вынула оттуда жемчужные бусы, недавно подаренные мужем, и примерила их. Они очень украсили ее наряд, и Фекла осталась довольна: хотя она никогда не надевала подобных украшений для будничных выходов по разным делам, в том числе в библиотеку, но теперь ей хотелось бросить игумену что-то вроде вызова – если, конечно, она застанет его там. Выйдя из своих покоев, она неожиданно столкнулась с Михаилом. Муж окинул ее насмешливым взглядом, на миг остановившись глазами на книге в ее руках, и сказал:
