Больничник слушал игумена с восхищением. В последнее время Иоанн стал гораздо чаще делиться с ним своими мыслями по поводу ученых изысканий, и это, с одной стороны, окрыляло монаха, но, с другой стороны, его не покидало опасение, что такой подарок судьбы может быть в любой момент от него отобран, и Грамматик опять «закроется» и превратится в того молчаливого аскета, каким он был до недавнего времени – занятого умной молитвой и отвечавшего лишь на вопросы, и то весьма кратко… Иногда больничника посещало странное чувство – что Иоанн, возможно, хотел бы на самом деле поговорить не с ним, а с кем-то совсем другим. Впрочем, может быть, монаху это только казалось.
14. «Вещество огня»
Всё земное тяготеет к земле, всё влажное сливается воедино, равно как и воздушное; так что нужны преграды и усилие, чтобы разобщить их… И поэтому всё причастное общей разумной природе равным образом стремится к родственному ему или даже в большей степени. Ведь поскольку оно совершеннее по сравнению с другим, постольку в нем сильнее склонность к сближению с себе подобным и слиянию с ним воедино.
(Марк Аврелий)
Брат Анф, открыв помыслы и выслушав очередное наставление игумена о воздержании, целомудрии и хранении ума, вздохнул, помолчал и, не удержавшись, сказал:
– Хорошо об этом говорить, отче! А вот сделать это… – он осекся и опустил голову. – Прости, отче! Мне тяжело…
– Ты думаешь, я рассуждаю об этом отвлеченно? – тихо сказал Феодор. – Нет, чадо, я говорю по горькому опыту. Но горечь потом обернется сладостью. А если поддаться страсти, будет совсем противное тому. Приятности томят и жгут, сулят золотые горы и неземные наслаждения… Но подумай: если завтра ты умрешь, куда денутся эти золотые горы и помогут ли они тебе на страшном суде? И какие наслаждения там ждут растливших здесь свое тело?
Когда Анф вышел от игумена, тут же зашел брат Николай и поклонился Феодору:
– Благослови, отче! Тут тебе письмо.
«Честный отче, желаю тебе и твоей братии здравствовать. Со мной случилась большая беда. Очень нужно поговорить и исповедаться. Письмом не могу. Не знаю, что делать. Можно ли приехать к тебе? Бога ради, помолись о мне, грешной и погибающей. Кассия».
Игумен медленно сложил листок. Писавшая явно была в сильном смятении. Что могло случиться?.. Но не успел он положить письмо на стол, как раздался стук в дверь – громкий и властный. Николай по знаку Феодора открыл, и в келью вошел императорский асикрит Стефан, весь покрытый дорожной пылью. Он поклонился игумену и подошел под благословение.
– Чем обязаны твоему посещению, господин Стефан? – спросил Феодор, внимательно оглядывая гостя.
Тот вместо ответа протянул Феодору письмо.
– О! – только и сказал игумен, взглянув на печать.
Прочитав, он посмотрел на Николая.
– Что, отче? – спросил тот.
– Император вызывает меня в столицу.
– Ого!.. – тихо произнес Николай.
– Не бойтесь, отцы, – сказал Стефан. – Я знаю, с чем это связано. Государь опасается, как бы ты, отче, не перешел на сторону негодяя Фомы, а потому предпочитает видеть тебя в Константинополе.
Игумен покачал головой и слегка улыбнулся.
– Государь поступил бы куда лучше, если б утвердил православие, тогда не пришлось бы боятся теней и призраков.
– Это ты-то призрак? – рассмеялся Стефан.
– Я-то не призрак, а вот возможность моего перехода к мятежникам – самый настоящий призрак… Впрочем, я поеду, конечно.
– В таком случае, собирайтесь, отцы. Мне велено сопровождать вас.
Не только Студийский игумен был вызван в столицу. Император, посовещавшись с патриархом и синклитиками, в конце августа решил собрать в Константинополе по возможности всех наиболее известных исповедников, поскольку в народе ходили слухи, будто Фома обещает восстановить иконопочитание, и император стал опасаться, что сторонники икон окажут ему поддержку. Но опального патриарха император приглашать в Константинополь не стал, только приказал усилить за ним надзор.
– Не хватало еще, чтоб Никифор тут во время осады стал настраивать народ против законной власти в пользу мятежников! А с него, пожалуй, станется… Нет, пусть сидит на Босфоре!
Что Царственный Город должен готовиться к нашествию бунтовщиков, стало окончательно ясно ближе к осени. В июле войско Фомы, воспользовавшись безлунной ночью, от прибрежного селения Оркосия переправилось через Геллеспонт во Фракию. Фома не остановился и тогда, когда император прислал ему голову «Констанция». «Сын Константина», оставленный в Азии, получая от «отца» одну за другой вести о том, как успешно мятежники продвигаются к Пропонтиде, впал в мечтательное настроение. Он нашел некоего прорицателя – бродячего монаха, шатавшегося по окрестным селениям, изображая провидца и произнося разные речи, которые можно было истолковать несколькими, часто взаимоисключающими способами, – и вопросил его, как окончится предпринятое Фомой дело. Монах долго стоял с закрытыми глазами, изображая погруженность в молитву, и, наконец, твердо заявил, что «Константин победит всех врагов своих». «Констанций» осыпал «провидца» золотом и принялся во всеуслышание разглагольствовать перед своими воинами, что вскоре они вступят в столицу. Но не прошло и месяца, как «сын» мятежника, беспечно ехавший верхом вне войскового строя, попал в засаду, устроенную Олвианом. Стратиг Арменьяка отрубил «Констанцию» голову и послал ее императору, а Михаил переправил ее «отцу». Фома приказал похоронить голову с царскими почестями и от своего замысла не отступил. Перейдя через Геллеспонт, он нашел поддержку, в первую очередь, у местных славян, а затем и у прочих жителей. Несмотря на то, что незадолго до появления мятежников Михаил лично объехал Фракию и призвал граждан выступить против бунтовщиков, не щадить крови, выполнить свой долг и не посрамить ни верности императору, ни собственной доблести и мужества, увещания эти имели мало успеха: как только из Азии хлынуло огромное войско Фомы, почти все сочли за лучшее не сопротивляться этой «саранче», ведь не было никакой уверенности, что мятежник вскоре не войдет в Константинополь…
Тут «Константину» опять повезло. В то время на одном из Кикладских островов жил в изгнании Григорий Птерот, племянник убитого императора Льва. Когда Михаил был венчан на царство, Григорий явился к новому василевсу не с прославлениями, а с укорами, обвиняя в убийстве. Михаил, хоть и разгневался, обошелся с ним поначалу кротко, уверяя, что не хотел смерти Льва, сказал, что «видит море отчаяния и глубину горя» Птерота, и посоветовал терпеливо перености удар судьбы. Однако, поскольку Григорий не унимался и пытался восстановить синклитиков и придворных против нового императора, Михаил уже на третий день сослал Птерота. В царствование Льва Григорий неоднократно занимал должность стратига в разных фемах, и Фома, узнав о нем, пригласил опального военачальника в свое войско, представившись ему мстителем за «неправедное убиение лучшего из ромейских государей». Птерот, хоть и знал, что Фома восстал изначально еще против Льва, почел за лучшее не вспоминать о том и принял командование над десятью тысячами восставших.
