– Самоуверенная девушка! – усмехнулся Иоанн. – И смелая. Решила испытать судьбу.
– Что ты имеешь в виду?
– Она сама призналась, что не хочет быть избранной, потому что уже выбрала «лучший жребий». Но она хотела получить подтверждение, что правильно избрала путь. Думаю, что судьба ее так или иначе проучит. Впрочем, таким, как она, это бывает полезно.
– Так вот в чем дело!.. – Фекла чуть помолчала. – Право, если б она мне сказала, что не хочет, я бы отпустила ее… Или если б ты мне сказал, что она не хочет…
– Да, я мог бы сказать. Но мне стало любопытно, получит она свой жребий или нет. Я люблю наблюдать подобные вещи.
– «Опыты»? – тихо спросила императрица.
– Да.
«Но ведь Феофил, по сути, стал жертвой этого опыта! – подумала она. – Впрочем, если тут был божественный промысел… или попущение?.. Ах, нам ли разобраться в этом?!»
– Всё же я поначалу не думала, – заговорила она вновь, – что Кассия произвела на него такое сильное впечатление…
– Я тоже не думал, но, как теперь понимаю, ошибся. Для умного человека ум в женщине бывает гораздо привлекательней, чем ее красота. А тут и то, и другое – опасное сочетание! – Грамматик умолк, и Фекла краем глаза заметила, как его пальцы на мгновение стиснули мраморные перила. – Но думаю, трижды августейшая, не стоит всё же так беспокоиться. Дело молодое! Забудется… Всё проходит.
– Всё ли? – спросила Фекла, повернула к нему лицо и вдруг поняла, что Иоанн уже некоторое время смотрит на нее.
– Да, – в голосе игумена зазвенел металл.
Но в его взгляде промелькнуло что-то такое, что заставило сердце августы прыгнуть и стремительно забиться. Она опустила глаза почти в испуге, но в следующий миг вновь подняла их, однако Грамматик уже отвел взгляд. «Нет, не может быть… Показалось?!.. Показалось…» – и в груди у нее заныло.
– Что ж, дай-то Бог! – сказала Фекла, но голос ее прозвучал не очень уверенно.
Иоанн вернулся к себе в монастырь и, поскольку до вечерни еще оставалось время, пошел в «мастерскую» и закрылся там. Подойдя к полке, где стояли разные растворы, он снял с нее одну из склянок, поболтал и поднес к окну. Табашир – странное кристалловидное вещество, образующееся в узлах бамбуковых стеблей, которое Грамматик заказал знакомому купцу привезти из Египта, желая изготовить смарагд по одному своеобразному рецепту из папирусного сборника, – уже три дня пролежал в квасцах, пора было вынимать его…
Игумен не сказал августе о том, чего в глубине души начинал опасаться. Если б на месте Феофила оказался, например, его бывший друг Константин, всё было бы проще: окажись его жена не такой, как он рассчитывал, это не стало бы для него трагедией, а потребность в общении с умными людьми он вполне удовлетворял бы с друзьями. Скорее всего, Константину даже в голову не пришло бы искать в жене друга в собственном смысле слова…
Иоанн приготовил медный котелок с плотно закрывающейся крышкой и зеленоватый порошок медной окиси и потянулся за небольшим стеклянным сосудом, куда еще вчера налил нужное количество самого едкого уксуса.
Но Феофил, в отличие от Константина, был гораздо тоньше и глубже, и в этом заключалась особенная опасность. Императрица хотела сделать женитьбу сына поэтичной, но не учла, что Феофил, при всем своем уме, здравомыслии и некоторой жесткости, был всё-таки слишком платоник… Она, возможно, не догадывалась, что в этом сын был похож на нее, потому что до недавнего времени сама себя не сознавала, настолько ее внутренняя сущность был подавлена с самой юности…
Пальцы Иоанна – тонкие и чувствительные и в то же время очень сильные – стиснули сосуд с уксусом, и тот вдруг, треснув, буквально разлетелся, едкая жидкость обожгла порезанную осколками руку. Грамматик не вскрикнул, только поморщился и быстро сунул руку в стоявшую тут же лохань с водой. Промыв, перебинтовал чистой льняной тканью, предусмотрительно хранившейся тут же в особом ящичке, посмотрел на осколки и лужицу на полу и усмехнулся.
Теперь игумен понимал, что утонченность и глубину молодой император унаследовал от матери. От женщины, которая совет Иоанна не бояться ходить по лезвию ножа, так смиренно приняла лишь на свой счет…
…Лев сидел за книгой, но сосредоточиться на чтении не мог. Из соседней комнаты, отделенной дощатой перегородкой слышался шепот то матери, то игумена Феодора, слов было не разобрать. Наконец, Студит что-то сказал, и наступило молчание. Затем мать ответила – глухо, но не шепотом, и Лев расслышал:
– Простить могу. Забыть – нет.
Игумен заговорил вновь. Лев задумался над услышанной фразой. «Простить – значит ли и забыть? Или это разные вещи? Бог, когда прощает человеку грехи, изглаживает их совсем, как бы их и не было, но забывает ли Он их? Ведь Он же всё равно знает, что они были. Раз мы помним их, значит, Он – тем более. Он просто не поминает их нам, но ведь это не то же, что забвение… Но не всё ли равно, ведь Бог бесстрастен. А вот мы… Может ли страстный человек разграничить прощение и забвение? Да, наверное, если ближний показал себя, скажем, непорядочно по отношению к тебе, то можно его простить, не таить зла и не питать мстительных чувств, но вряд ли потом было бы разумно иметь с ним серьезные дела… Это и будет значить – простить, но не забыть. Но если никаких дел с ближним мы иметь уже не можем… например, мы умираем… или он уже умер… а мы всё-таки вспоминаем бывшее от него зло… Не есть ли это злопамятство?..»
Давняя мечта Льва познакомиться со Студийским игуменом, наконец, осуществилась. После исповеди Кассия ощутила большое облегчение и воспрянула душой, так что ее учитель это заметил, а она, в свою очередь, поймав несколько вопросительных взглядов, сказала ему, что приехал ее духовный отец, она исповедалась и чувствует себя гораздо лучше.
– А кто он, если не секрет? – спросил Лев.
– Отец Феодор, игумен Студийский.
– О!.. А я ведь еще десять лет назад хотел с ним познакомиться… да вот, уехал, а потом начались все эти гонения…
– Правда? Ну, теперь я точно вас познакомлю! Отец Феодор обещал иногда навещать нас. Когда в следующий раз он соберется к нам, я непременно сообщу тебе!
Но молодой человек познакомился со Студитом даже еще скорее, правда, при печальных обстоятельствах. Мать Льва внезапно слегла с жестоким приступом боли; впрочем, болело у нее в боку уже давно, около года, но она всё перемогалась и не обращала внимания, а тут ее так прихватило, что она сразу оказалась прикованной к постели. Вызванный Львом врач, осмотрев больную, задав ей разные вопросы и ощупав ее живот, покачал головой и сказал, что у нее сильная опухоль, которую, по-видимому, вылечить уже невозможно, и печень может отказать в любой момент, а тогда – смерть. Он выписал шарики из смеси петрушки, аниса, тмина, укропа и белены, но предупредил, что это только для уменьшения болей, остановить же саму болезнь невозможно. Каллиста уже знала, что ученица ее сына знакома со Студийским игуменом, и попросила Льва позвать Феодора: она хотела исповедаться ему перед смертью. Так великий Студит попал ранним октябрьским утром в жилище, теперь уже из двух комнат и малюсенькой кухни, которое снимали Лев с матерью на третьем этаже деревянного дома в Эксаконии, недалеко от цистерны святого Мокия.
