Каллиста исповедалась долго; наконец, игумен позвал Льва и попросил помочь причастить умирающую – подержать плат. Когда всё было окончено, Каллиста улыбнулась и проговорила:
– Благодарю тебя, отче! Помолись обо мне, чтобы Господь… простил мне… и избавил от вечной муки!
– Помолюсь, чадо, – ответил игумен. – «Не бойся, только веруй!» Господь милостив!
На другой день у больной начался сильный жар, она всё время просила пить, но вода казалась ей горькой. Лев не отходил от матери. К вечеру лихорадочный блеск в ее глазах еще усилился, на пожелтевших щеках проступали красные пятна. Она взяла сына за руку; ее ладонь была горячей, как уголь. Запекшиеся губы шевелились с трудом, и он наклонился к ней, чтоб она не напрягалась при разговоре.
– Сынок, – прошептала она, – я отхожу… Молись за меня, милый!.. Ну, дай, я благословлю тебя, мой мальчик! – она с трудом приподняла руку и перекрестила его. – Господь да сохранит тебя, да умудрит, да направит пути твои! Лев… вот еще что… Я знаю, ты когда-нибудь встретишься с ним… с Иоанном, дядей твоим… Так вот, передай ему… передай, что я его простила! Передай непременно!
– Да, мама, – ответил Лев, потрясенный. – Мама!
– Не плачь, милый! Прости меня!.. Не плачь… Всё проходит… и все проходят… уходят… Я думала… что многое имеет значение… Теперь, перед смертью, вижу… ничего, ничего в этой жизни не имеет значения! Страсти, страдания… Всё, за что мы цеплялись… за что любили и ненавидели… Ах! Правее всего монахи, которые отрекаются от всего этого!.. Вот, я всю жизнь не могла простить… А что пользы в этой бесконечной злобе?.. Я одна была во всем виновата… Всё теперь, скоро всё порастет травой… Монахи косят траву…
Лев тревожно вглядывался в лицо матери. Начинает бредить?.. Она улыбнулась.
– Ты, верно, пойдешь в монахи, Лев?.. Это хорошо бы… Слушай, мальчик мой! Ты умный… Ты лучше меня знаешь всё… Но вот что я… об одном прошу, слушай! Никогда не будь злопамятным, Лев! Слышишь?
– Да, мама, я буду стараться! – он пожал ее руку.
– Ну, вот, милый… хорошо… Всё хорошо… Не скорби! Жизнь короткая… скоро проходит… Не трать понапрасну время, Лев! Ты… знаешь, как надо… Ты… умный… Слава Господу… за всё!..
Ночью она умерла.
15. Риза
Ни один человек, желающий отличиться перед другими и стать выше других в государстве, не захочет, чтобы при нем слава отечества уменьшалась, если не будет вынужден к тому судьбою.
(Дексипп)
В конце октября император приказал закрыть Золотой Рог. Константинопольцы сбежались смотреть, как дромон с огромной железной цепью отошел от Акрополя и медленно поплыл к Галатской крепости на противоположном берегу залива. Тяжелые звенья на больших деревянных поплавках одно за другим опускались в воду, и толпившиеся на берегу горожане окончательно поняли, что столицу ждут тяжелые дни.
Бунтовщики подошли к Городу в начале декабря. Фома думал, что константинопольцы, наслышанные о его успехах в Азии и Фракии, увидев воочию собранное им огромное войско, сами откроют ему ворота, но этого не произошло: когда мятежник на белом коне приблизился к Золотым воротам, защитники столицы со стен осыпали славянина градом поношений и оскорблений.
– Что, закрыто? – кричали ему. – Ай-ай! А ты через стену, через стену! Лестницу приставь! Да ты с хромой ногой-то не влезешь! Но у тебя народу много, подсадить есть кому! Давай, не трусь! А мы тебя с почетом встретим!
Пущенное кем-то копье вонзилось футах в семи от лошади Фомы, и она, испуганно мотнув головой, попятилась назад. Со стен раздался свист, смех, торжествующие крики. Фома сплюнул и вместе с сопровождавшими его отрядами отправился вдоль стен к Золотому Рогу, где расположился лагерем у монастыря святых бессребреников Косьмы и Дамиана, решив направить основной удар на Влахерны. В тот же день к вечеру флот бунтовщиков порвал цепь и проник в залив.
– Вот дьяволы! – выругался император, когда ему доложили об этом.
– Я так и думал, что цепь не поможет, – сказал Феофил. – Если б это были варвары, тогда да, а эти ведь идут на наших кораблях!
Наутро отец с сыном поднялись на башню у Харисийских ворот, чтобы обозреть окрестности Города. Сопровождавший их логофет дрома Иоанн хмуро смотрел на раскинувшийся в районе Космидия огромный лагерь. Разведка уже донесла, что войска мятежников, оставшиеся на азиатском берегу Пропонтиды, прочесывают всю местность и дошли до Эвксинского Понта в поисках возможных засад противника. Между тем Олвиан со своими войсками пока еще задерживался в Арменьяке: после гибели «Констанция» бывшие с ним бунтовщики частью разбежались, частью прорвались к прибрежным областям, а частью перешли на сторону императорских войск. Михаил приказал никого из них не карать, но принимать всех, кто пожелает вернуться под знамена законного императора, – с того времени, как Фома ушел во Фракию, а сарацины вновь стали беспокоить границы, таких желающих становилось всё больше, и Олвиан обещал придти на помощь столице уже с немалым войском. Но пока положение Царицы городов было опасным.
Несколько дней мятежники готовили для штурма стен тараны, «черепахи», камнеметные орудия. Флот Фомы, собравшись у морских стен, ждал знака, чтобы идти в атаку. Для императора настали беспокойные дни и бессонные ночи: он почти круглыми сутками пропадал на укреплениях, ободрял воинов, обсуждал с архонтами, как лучше отразить штурм. Прежний василевс в этом отношении проявил себя в свое время как нельзя лучше, и новому теперь надо было держаться на той же высоте. Михаил приказал водрузить боевое знамя прямо на кровле Влахернского храма и, по совету патриарха, решил устроить крестный ход по стенам Города, поручив сыну вместе с Антонием вести процессию. 9 декабря, в праздник Зачатия Богородицы святой Анной, патриарх с молодым императором возглавили крестный ход, который с древом Креста Господня и с ризой Богоматери обошел Город по стенам с пением тропарей и молениями о даровании победы.
«Богородица Приснодева, человеков покров, ризу и пояс пречистого тела Твоего державное Граду Твоему обложение Ты даровала…» – певчие старались, пели громко, чтобы слышали и защитники столицы, и мятежники. Феофил подпевал, поглядывая со высоты стен на лежавший внизу Город. Не хотелось даже думать о том, что мятежники могут ворваться сюда. «Господи, защити нас! Посрами бунтовщиков! Матерь Божия, покрой Твой Город Твоею ризою!» – молился Феофил про себя, и вдруг его охватило ощущение присутствия Богоматери – совсем рядом, здесь, с ними, словно действительно Пречистая невидимо подошла и простерла над Городом покров… Было радостно и трепетно, и в душе таинственным образом крепла уверенность, что Богородица услышала молитвы, и Константинополь не будет взят. Ощущали ли это другие – патриарх, клирики, певчие?.. Когда крестный ход, спустя много часов, вернулся к той же башне, откуда началось шествие, и риза Богоматери была возвращена на свое место во Влахернский храм, все валились с ног. Феофил пошел отдохнуть в Анастасиев триклин, где была приготовлена трапеза, пригласив патриарха, протопсалта и еще нескольких клириков, в том числе Сергие-Вакхова игумена, отобедать вместе с ним. Антоний выглядел усталым, но был доволен.
