– По-твоему, «новое» означает, что описуемость тогда уничтожится? – спросил Феодор немного насмешливо.
– Что мне запрещает так думать?
– Да, конечно, о том, что еще только будет, можно вообразить, что душе угодно. Но это такая область, куда я, пожалуй, вступать не рискну, поскольку я отнюдь не свят, и не всеведущ, а потому предпочитаю оставаться при том учении, которое оставили нам святые отцы. А они учили, что по воскресении мы, как и Христос, отложим лишь дебелую грубость этой земной плоти, а не саму плоть. Но дебелость и описуемость – вовсе не одно и то же, – Феодор пристально взглянул на Грамматика и добавил: – На самом деле в этом споре любопытнее всего одно: почему тебе так хочется, чтобы поклонение иконам было сведено до уровня народного суеверия?
– Возможно, – ответил Иоанн с усмешкой. – Но ведь это вопрос не догматический, не так ли?
– Скорее, аскетический.
– Пожалуй. Но за аскетическими советами я к твоему почтенству не обращался.
– Совершенно верно, поэтому, полагаю, нам пора завершить нашу беседу.
– Согласен. Мне было весьма приятно побеседовать с тобой, отче. Хотя тебе со мной, вероятно, не так уж приятно, – Грамматик еле заметно улыбнулся.
– Приятно? Скорее, поучительно. Прощай, господин Иоанн!
– Прощай, господин Феодор!
Оглянувшись вокруг, Студийский игумен заметил у стены Николая, смотревшего на него во все глаза, кивнул ему и направился к выходу. Пока они с Грамматиком разговаривали, в портик набилось довольно много народу. Люди слушали, качали головами, кивали, пожимали плечами, но никто не осмелился подать голос одобрения или возмущения – при взгляде на двух игуменов невольно вспоминалось Гомеровское: «Так на Олимпе бессмертные между собою вещали». Можно было созерцать это издали, глядя снизу вверх, но не участвовать самому…
– Кто это? – спросил Николай, когда они с Феодором были уже у дверей.
– Иоанн Грамматик.
– Ианний?!
Николай обернулся. Иоанн смотрел им вслед, и на губах его играла странная улыбка – студит не смог понять, что за ней скрывалось: насмешка или… некая тонкая печаль?..
– Думаю, он никогда не согласится с нами, – говорил Феодор, рассказывая по возвращении Навкратию о неожиданной встрече. – Он создал очень стройную и логичную систему. Если можно так сказать, слишком логичную.
– И из гордости не захочет от нее отказаться… как от красивого творения своего ума? – спросил Николай.
– Конечно, гордость тут играет свою роль, – ответил игумен после небольшого молчания, – но дело не только в ней.
– Да, – кивнул Навкратий. – Когда я с ним встречался… он всё-таки признал, что тогда ему нечего было мне возразить. Теперь он нашел новый довод – этого самого «человека вообще»…
– Если вспомнить все доводы, которые он выдвигал в разное время, – задумчиво проговорил Феодор, – то возникает мысль, что ему нравится учение, где Бог оказывается, так сказать, как можно более духовным, высоким и далеким, неприступным… точнее, приступным, но далеко не каждому желающему и не сразу… Бог близкий к каждому, если так можно выразиться, «слишком близкий», его не устраивает. Он верит в воплощение, но не приемлет излишней, по его мнению, плотяности… Христова вера для него – учение еще более «для избранных», нежели это можно заключить из Евангелия. Возможно, это связано с особенностями его внутренней жизни – отчасти с успехами в умной молитве, а отчасти с гордостью. Недаром он говорил тебе, брат, – Феодор взглянул на Навкратия, – о том, что при молитве мы не должны воображать никаких икон.
– Ну да, – усмехнулся эконом, – а поклонение иконам уравнивает преуспевшего аскета с грубым простолюдином, высокообразованного философа с невежественным земледельцем!
– Что же получается? – воскликнул Николай. – Значит, и умная молитва приносит вред? Получается, если б он не так в ней преуспел, он не впал бы в ересь? Как странно!.. Но с чего ты взял, отче, что он в ней преуспел?
– Это видно по некоторым признакам, – сказал Феодор. – Но ты напрасно удивляешься, чадо. Умная молитва не всегда делает человека неуязвимым даже против грубых грехов и страстей, что же говорить о таком тонком грехе, грехе ума, как ересь! Неуязвимость перед бесовскими кознями дает только одно – смирение.
– Да, – усмехнулся Николай, – только вот многие уступают ереси или каким-нибудь каноническим беззакониям тоже «из смирения» – мол, если такой-то епископ или игумен это принял, то разве мы умнее его… и тому подобное.
– Неверно понятое смирение иногда бывает хуже гордости! – вздохнул Навкратий.
– Совершенно верно, – согласился Феодор. – Потому что люди забывают апостольские слова: «Подобает повиноваться больше Богу, чем людям».
16. Женщина и философ
И звезды предрассветные мерцали,
Когда забыл великий жрец обет,
Ее уста не говорили «нет»,
Ее глаза ему не отказали.
(Николай Гумилев)
Ночь перевалила уже далеко за середину. Грамматик, в одном хитоне, сидел на табурете в «мастерской» перед печью, поставив ногу на перевернутый котелок, опершись локтем на колено и подперев рукой подбородок, и задумчиво наблюдал, как в тигле плавится металлическая смесь. Иоанн думал об императрице. Если он хочет эту женщину – а это уже не было вопросом, – то надо ли ему последовать своему хотению? Желание само по себе значения для него не имело, главным был вопрос о цели, и при решении подобных дилемм игумен исходил не из представлений о грехе или добродетели, не из соображений об осторожности или неосторожности, не из предвидения тех или иных последствий: нужно было понять, будет ли то, что ему хочется сделать, сопряжено с неким опытом – и каким именно. Грамматик знал, что если здесь возможен опыт из доселе неизвестных ему, то страсть исследователя будет требовать его осуществления, пока не возьмет свое. Если же ничего нового он тут не узнает и не испытает, то нужно было подумать, как дальше противиться соблазну, поскольку – теперь Иоанн вынужден был это признать – соблазн стал слишком велик.
Когда игумен сказал императрице, что главное – сохранять равновесие, он имел в виду не только августу: он и сам к тому времени ощутил под ногами «лезвие ножа», однако смотрел на происходящее как на своего рода игру. Но после того как встречи с Феклой стали ежедневными, он вскоре понял, что недооценил возможные последствия этого опыта. Императрица неожиданным образом отличалась от тех женщин, с которыми Грамматику когда-либо приходилось более-менее близко общаться. С одной стороны, она обладала удивительной непосредственностью и почти не умела притворяться – он читал в ее душе, как по рукописи, вышедшей из-под пера придворного каллиграфа. Но хотя Фекла понимала это, она не испытывала досады, а в последнее время уже и не смущалась, как прежде: проницательность Иоанна ее не пугала и не оскорбляла, а восхищала и даже облегчала ей общение с ним – она знала, что притворство перед ним бесполезно, и это ей нравилось, потому что притворяться она не любила. С другой стороны, он видел, что общение с ним, обсуждение прочитанного, иногда совместное чтение, беседы о разных учениях или жизненных явлениях доставляли ей огромную радость, причем не вследствие ее страсти к нему: ей действительно было интересно всё то, что она узнавала, – от истории до химии, от астрономии до богословия. Игумен и не подозревал, что женщина может быть столь благодарной слушательницей, столь жадной до знаний. Он мог быть с ней не только вежливым и любезным, но и холодным, высокомерным, насмешливым, – ее отношение к нему нисколько не менялось: она его любила – таким, каким он был. Ни одна из женщин, с которыми он прежде имел дело, не была к этому способна: все они любили его таким, каким себе – в той или иной степени ложно – представляли, а когда обнаруживали, что он не таков, как им хотелось, их любовь превращалась в ненависть. Правда, Мария сумела почувствовать в нем то, чего он тогда еще сам не осознавал, и не разлюбила, – но она и не захотела идти за ним, предпочтя остановиться там, где у нее было то, больше чего она взять не могла. Иоанн узнал об этом от Александра, когда после встречи в «школьной» догнал выбежавшего из залы монаха… Но Фекла любила, ничего не ожидая, ни на что не напрашиваясь, ничего не требуя. Она была счастлива тем, что могла получить от Грамматика сейчас, и он понимал, что она всю жизнь неосознанно стремилась именно к такого рода общению со сродным ей умственно и духовно человеком и теперь пила из найденного источника, как истомленный жаждой путник. Она принимала это как подарок судьбы, пользовалась им и радовалась, пока было можно. Игумен знал, что если он завтра скажет императрице, что больше не будет с ней встречаться и беседовать, она примет это безропотно и, хотя будет очень страдать, не перестанет любить его и ни в чем не обвинит. Всегда отмерявший свое общение с другими по некой внутренней мерке, для каждого своей, Иоанн с удивлением ощущал, что эта мерка для Феклы приближалась к бесконечности: он мог обсуждать с ней самые разные вещи, зная, что она не поймет его превратно и не осудит. И о чем бы у них ни заходила речь, разговор всегда выходил увлекательным и прекрасным в своей свободе и непосредственности.
