– Да ничего особенного не значит, – сказал Иоанн, наблюдавший за ним, прислонясь к дверному косяку. – Просто новый опыт… сродни герметическому. Понимаешь?
– Ах, опыт… – проговорил Арсавир. – А что же она, эта твоя гостья… она согласна, чтобы ты проводил с ней опыт?
– Да, и весьма счастлива в нем участвовать, – улыбнулся Иоанн. – Антисфен Афинский был прав, когда сказал, что сходиться нужно только с теми женщинами, которые будут тебе за это благодарны… Впрочем, нет нужды говорить об этом, – он взялся за ручку двери. – Распорядись же, брат, насчет ужина. А мы заранее тебя благодарим!
– Постой… Что вам готовить-то? Постное или как? Сейчас ведь и рыбы не положено…
– В брачных чертогах не постятся, как известно, – и игумен с улыбкой скрылся за дверью.
Возвратившись к себе, Грамматик остановился у порога, изумленный, и машинально закрыл за собой дверь на засов. Императрица стояла у окна в темно-красной тунике – той самой, в которой когда-то пришла в библиотеку «бросить вызов философу». Расшитый жемчугом узкий пояс с кистями, завязанный лишь на один узел, обхватывал ее талию, распущенные волосы струились по спине, на ногах были пурпурные башмачки. Черные одеяния и пустой холщовый мешок были сложены на сундуке в углу. Фекла с улыбкой подошла к Иоанну, положила руки ему на плечи и сказала:
– Знаешь, я иногда мечтала об этом… о том, что делаю сейчас, но была уверена, что этого никогда не будет, потому что философ не снизойдет… и потому, что это грех… И потом каялась в таких мыслях. А теперь, когда всё сбывается, я не чувствую никаких угрызений совести… Оказывается, я порочная женщина!
– О, безусловно! – тихо рассмеялся он, обнимая ее. – Так же как и я – наипорочнейший монах, – он легким движением руки развязал ее пояс, и тот пестрой змеей соскользнул на пол. – Я велел сотворить для нас ужин, достойный божественной августы, и пока его готовят, у нас есть время предаться пороку!
Когда ужин прибыл, они, одевшись, устроились на террасе с видом на Босфор: пили вино, закусывая сыром, жареной рыбой и оливками, следили за чайками, изредка взглядывали друг на друга, улыбались и снова устремляли взгляд на море. Март выдался теплым, но Иоанн на всякий случай закутал ноги императрицы шерстяным одеялом. Они почти не разговаривали; только когда солнце стало клониться к закату, а ветер с моря посвежел, они вернулись в дом, Грамматик закрыл двери на террасу, затопил камин и расстелил перед ним большой, мягкий и толстый ковер, они уселись на него рядом, глядя в огонь, заговорили – и время исчезло, исчезло всё: земля, море, небо, самый дом, где они находились. Только огонь и они двое, и впереди целая ночь: разговоры, ответы на незаданные вопросы, страстные ласки тут же на ковре, в красноватом свете камина, наполняемые вином кубки, снова разговоры… Когда поднявшееся над Босфором солнце заглянуло в комнату, императрица спала на узкой кровати, укрытая одеялом, а хозяин дремал перед потухшим камином, завернувшись в собственную мантию. На полу у камина стояли на серебряном подносе пустой кувшин, два кубка из лилового стекла и тарелка с несколькими дольками апельсина, а рядом валялись туника из красного шелка и два пурпурных башмачка.
…Спустя две недели, когда Иоанн с Феклой были в «школьной» и разбирали Аристотелеву «Большую этику», раздался стук в дверь, и сразу, не дожидаясь ответа, вошел император. Вторжение застало любовников врасплох: обычно их никто здесь не беспокоил, а если кто и стучал, то дерзал открыть дверь только после разрешения императрицы. Войдя, Михаил усмехнулся: его жена сидела у окна в глубоком кресле, голова ее была непокрыта – шелковый мафорий, небрежно сброшенный, сползал по плечу на пол; Грамматик примостился тут же на широком подлокотнике кресла с пером в руке и что-то показывал августе в книге, лежавшей у нее на коленях. Иоанн мгновенно поднялся императору навстречу, а Фекла схватилась было за мафорий, но сообразила, что всё равно уже поздно, и, закрыв книгу, подумала отстраненно: «Интересно, прибьет он нас или нет?»
– Прошу прощения, что помешал вам, – сказал Михаил. – Но я не отниму у вас много времени. У меня есть одна новость, которая, возможно, будет вам интересна.
– Мы очень внимательно слушаем, трижды августейший, – ответил игумен.
Казалось бы, это превосходило последнюю меру наглости, но император только ухмыльнулся.
– Сегодня утром разведка донесла, что мятежники перешли в наступление. Возможно, через несколько дней они будут у стен Города и опять начнут осаду. В любом случае, с завтрашнего дня все ворота будут закрыты, и везде будет поставлена военная стража. Все пристани тоже будут закрыты, и суда будут выпускать только по разрешению логофета дрома. Вот, собственно, всё, что я хотел довести до вашего сведения. Счастливо оставаться! – и, не дожидаясь какого-либо ответа, он покинул залу.
Императрица с глубоким вздохом откинулась на спинку кресла и рассмеялась.
– Так он и правда всё знает! А я никак не могла поверить, что эти его намеки… Он уже давно такие странные вещи иногда говорил мне, знаешь!.. Ты понимаешь, что это значит, Иоанн?
– Еще бы. Но, сказать честно, я подозревал это…
Михаил знал всё с того самого дня, когда Фекла в первый раз вернулась с Босфора. В последнее время он нечасто заходил на женскую половину императорских покоев, но в тот день незадолго до вечерни, проходя мимо, захотел взглянуть на дочь и внучку. У невестки он застал и жену, хотя не ожидал этого – заметив, что ни вечером накануне, ни утром императрица не была на богослужениях в Фарском храме, которые обыкновенно старалась не пропускать, император подумал, что она, видимо, опять слегла с головной болью… Феодора качала колыбель с малышкой, Елена, сидя на ковре, складывала башню из кубиков, Фекла читала книгу, трое кувикуларий занимались вышивкой, – всё, как всегда. Но когда Михаил взглянул на жену, он невольно вздрогнул и, пока находился в комнате, то и дело украдкой посматривал на нее. Он понял, что ошибся, когда-то сравнив ее с увядавшей розой, превратившейся в «бутончик»: нет, она никогда не была розой, она вообще никогда не цвела, но была просто зеленым стеблем без цветов, потом действительно появился бутон – и теперь он стал распускаться. Уже перед самым уходом император окинул жену взглядом и сказал без тени иронии:
– Ты сегодня очень красива, дорогая!
Фекла посмотрела на него как-то странно и спросила:
– Знаешь ли ты, что ты впервые в жизни сказал мне эти слова?
Михаил внезапно растерялся. Феодора перестала качать колыбель и любопытно взглянула на свекровь, потом на свекра. Кувикуларии сделали вид, что ничего не слышали. Фекла почти неуловимо улыбнулась и опустила глаза в книгу, – и в улыбке жены император вдруг увидел словно отражение знакомой улыбки «философа».
– Да, я… непоэтичен, – пробормотал Михаил и, попрощавшись, вышел.
Он сразу же послал одного из слуг в Сергие-Вакхов монастырь и велел потихоньку узнать у кого-нибудь из монахов, служил ли игумен накануне вечерню, а затем полунощницу и утреню, и если нет, то по какой причине. Слуга принес ответ: Иоанн вчера днем уехал на Босфор к брату и вернулся назад сегодня незадолго до полудня. На вопрос, было ли это вызвано желанием отдохнуть, монастырский екклесиарх простодушно заметил, что вряд ли, поскольку игумен не выглядел усталым, но, напротив, «был воодушевлен – наверное, ездил поделиться с братом новыми идеями».
