«“Воодушевлен”… Что ж, всё понятно!» – усмехнулся про себя император и задумался.
Ревности он не чувствовал, желания скандалить с женой тоже не было. Правда, он всё же ощущал некоторую растерянность: хотя он давно делал Фекле разные намеки по поводу ее отношения к Грамматику и даже, не удержавшись, самому игумену намекнул о слабости императрицы, это было во многом «представлением», – Михаил всё-таки не ожидал, что Иоанн поддастся искушению. Но теперь император внезапно почувствовал себя сводником. Он смутно помнил, что по законам Империи мужу, знавшему о прелюбодеянии супруги и не обличившему ее, полагалось даже какое-то наказание, однако мысль об этом не вызвала у Михаила ничего, кроме усмешки. Его занимало другое: «Интересно, действует ли в этом мире закон возмещения? Если я дам одной голубке порезвиться, прилетит ли когда-нибудь другая в мою голубятню?..» Император закрыл глаза, и перед ним возникло лицо кареглазой женщины, цвета волос которой он не знал…
Сейчас, когда он затворил дверь «школьной» и медленно пошел по коридору, это лицо опять встало перед ним. «Мечтать не вредно… – подумал император, стискивая зубы. – Хотя и пользы от этого тоже никакой!» А всё же интересно, смогла бы она, предложи он ей это, поступить так же, как Фекла с Иоанном?
«Вряд ли… Я ведь не философ… Не умею быть таким… обаятелем!..»
В это время в «школьной» игумен стоял у окна в некоторой задумчивости.
– Если б мне кто-нибудь сказал, что такое возможно, я бы не поверила! – воскликнула Фекла. – Впрочем, он меня никогда не любил… Должно быть, ему и не жаль! – она помолчала. – Но почему он так легко меня отпустил? Это всё же странно! Всё-таки жена… приличия…
– Быть может, понял, что всё равно не сможет удержать.
– Думаешь? Да, тут он не ошибся! – императрица улыбнулась.
– Интересно, как долго продлится осада, – сказал Иоанн. – Этот мятеж с самого начала недооценили, а теперь Бог знает, чем всё это закончится и когда.
– Неужели они могут взять Город?
– Вряд ли. Но неприятности доставят.
– А что же будет с твоим особняком? – с беспокойством спросила Фекла.
– Надеюсь, ничего страшного, как и зимой.
– Дай Бог! Было бы жалко, если б его разграбили… Там так хорошо! Но где же мы теперь будем… пить вино?
Их глаза встретились.
– Это вопрос, – сказал Грамматик.
– Это не вопрос! – тряхнула головой Фекла. – Если мой муж оказался таким любезным, то… нам ничто не мешает это делать прямо у меня!
Иоанн взглянул на нее с некоторым удивлением и улыбнулся.
– С каких пор, августейшая, ты стала такой наглой?
Она вскочила с кресла и в следующий миг прижалась к Грамматику.
– С тех пор, как повелась с тобой, почтеннейший отец! Правда, я хорошая ученица?
– Совершенно прекрасная!
– Тогда поцелуй меня… Ну, нет, не так, философ, ты умеешь целоваться лучше!
– Мы всё же пришли сюда ради Аристотеля, – сказал он с шутливой строгостью.
– Ты прав. Продолжим! – она опять уселась и положила книгу на колени. – Но сегодня же ночью я жду от тебя и иных уроков, на новом месте! – ее глаза озорно блестели.
– «С судьбой не воюют и боги»!
17. «Пророчества не уничижайте»
Правду сказал ты, – вполне заслужил он подобную гибель.
Так да погибнет и всякий, кто дело такое свершил бы!
(Гомер, «Одиссея»)
В начале апреля мятежники вновь подошли к Константинополю и направили удар на Влахерны. К этому времени император собрал уже немалое войско, но армия Фомы по-прежнему превосходила его численностью, и Михаил решил попытаться провести с восставшими переговоры, хотя Феофил не поддержал эту идею, сказав:
– Лить воду в дырявую бочку!
Он оказался прав: когда Михаил с башни обратился к мятежникам, уже получившим от Фомы сигнал к бою и подступившим к стенам Города, с речью, которую по фразе повторяли вслед за ним через металлические рупоры два глашатая с такими мощными голосами, что их прозывали «Иерихонскими трубами», – то ни обещания многих благ и свободы от наказания в случае перехода на сторону императора, ни увещания «не марать себя кровью единоплеменников и братьев» не возымели никакого действия. Восставшие осыпали Михаила насмешками.
– Что-что? – кричали они. – Громче, шепелявый, тебя не слышно! Твои крикуны плохо стараются, а ты сам – как рыба, рот разеваешь, а слов не слыхать! Испугался? То-то! Скоро мы спустим тебя со стены вниз головой!
Когда послышались первые дерзкие ответы бунтовщиков, император сделал знак рукой логофету дрома. Тот склонил голову и быстро скрылся в узком проеме, откуда уходила вниз лестница, а Михаил вновь обратился к осаждавшим, вызвав очередной шквал насмешек. Мятежники еще продолжали выкрикивать разные оскорбления в адрес василевса, когда сразу из нескольких ворот Константинополя с боевым кличем высыпали императорские отряды и бросились в атаку. Вылазка защитников столицы была чрезвычайно удачной: множество бунтовщиков было перебито, остальные ударились в бегство, однако Михаил велел не преследовать их, поскольку у Фомы в резерве были еще большие силы и отдаляться от стен Города было опасно. Но особенно блистательной победой увенчалось морское сражение: корабли Фомы тоже пошли было в атаку и начали метать камни по выплывшим им навстречу императорским триерам, но при виде внезапно вышедших из Города и устремившихся в битву войск среди мятежников началось смятение. Почти все корабли, повернув назад, поспешили к берегу, некоторые тут же перешли на сторону императора, а другие поспешили к сухопутному войску бунтовщиков. Императорские корабли преследовали их и часть мятежных судов сожгли, а большинство захватили в плен. Так Фома потерял всю ту немалую часть своего флота, которая к тому времени находилась у стен Константинополя.
Узнав о том, сколь бесславно окончилась первая же атака мятежников на столицу, Григорий Птерот крепко задумался. Понаблюдав за Фомой во время зимовки, он проникся к нему презрением, видя его пристрастие к попойкам и то, что он человек не столь далекого ума, как это могло бы показаться, глядя на первоначальные успехи его бунта. Как раз за несколько дней до того как Фома предпринял новый штурм столицы, к Григорию тайно пробрался студийский монах Захария с письмом из осажденного Города. Птерот думал, что письмо от игумена Феодора, с которым он прежде состоял в переписке, но это оказалось послание от самого императора. Михаил предлагал ему уйти от мятежника, обещая прощение и даже пост стратига, а также сообщал, что супруга и дети Григория находятся в тюрьме с тех самых пор, как Птерот присоединился к Фоме, но в случае «благоразумного принятия» императорского предложения будут отпущены на волю. Когда войско Фомы потерпело поражение, а флот в Золотом Роге потерян, Григорий, проведя в размышлениях всю ночь, решил, что если он перейдет на сторону императора, тот, конечно, может обмануть насчет помилования… но может и не обмануть; если же он останется с мятежниками до конца, то точно поплатится головой, – и он написал императору, что принимает его предложение, обещая немедленно начать военные действия в тылу бунтовщиков. Захария с письмом Птерота отправился в Константинополь, а Григорий, отделив часть войска, находившегося под его командованием, начал военные действия в тылу у Фомы. Тот, опасаясь, как бы Григорий не переманил на свою сторону другие войсковые части, и желая устрашить собственных стратиотов и военачальников на случай, если кто-нибудь из них тоже замышляет измену, собрал конный отряд из наиболее опытных и храбрых воинов и, не снимая осады с Города, совершил бросок в тыл, завязал сражение с Птеротом, обратил его в бегство и, настигнув, убил.
