– Философией или поэзией здесь не занимаются? – спросила Кассия.
– Ты имеешь в виду эллинскую философию и мирскую поэзию? Конечно, нет. Некоторые сестры пишут каноны и стихиры, у матери игуменьи есть даже трактат по стихосложению, и если она видит, что у сестры есть способности к песнотворчеству, она дает его изучить… Но на моей памяти у нас было всего трое таких сестер, они уже преставились к Богу.
– Скажи, матушка, а когда ты поступила в обитель, ты сразу привыкла к здешним порядкам? Прости, что спрашиваю, я не из любопытства, просто… я сама думаю о поступлении в монастырь и сейчас ищу обитель, куда могла бы удалиться из мира.
– Я понимаю. Поначалу мне было нелегко… В те времена жизнь здесь была гораздо суровее, чем сейчас, да и я сама была совсем не готова к такой перемене.
– Разве ты… не стремилась к монашеской жизни, матушка? – спросила Кассия.
Мегало пристально взглянула на нее, помолчала и ответила:
– Я бы не стала отвечать тебе, дитя, если б не видела, что тобой движет не праздное любопытство… Впрочем, дела эти давно минувшие, и меня уже не смутишь такими воспоминаниями. Теперь я думаю, что во всем был Божий промысел, и всяко моя жизнь прошла гораздо лучше, чем могла бы сложиться в миру… Ведь мой отец был другом самого императора, а муж уже в молодых летах получил чин спафария и был императорским стратором. Если бы мы с ним остались в миру, дальнейшую нашу жизнь представить легко. Вряд ли она была бы очень спасительной… и уж по крайней мере, точно не такой спасительной, как монашеская. Но в двадцать лет понять это мне было трудно, – она умолкла, задумчиво глядя на синевшую за соснами и пальмами Пропонтиду.
Кассия смотрела на нее и думала: «Ей было трудно понять, что монашество лучше мирской жизни, но она всё-таки пришла сюда, а я давно всё поняла, но… идти сюда… мне что-то не хочется!»
– К монашеству стремился Феофан, – продолжала монахиня. – Если б не настояние родителей, он бы никогда не женился, хотя нас с ним обручили еще в детстве. Настаивали не только родители, но даже сам государь… Но как только император Лев скончался, Феофан стал уговаривать меня избрать монашескую жизнь. О, он был красноречив! – Мегало улыбнулась. – В конце концов я согласилась, потому что не хотела огорчать его. Я понимала, что если буду настаивать на продолжении совместной жизни, это не сделает ее счастливой… А если бы муж ушел в монахи против моей воли, мне всё равно некуда было бы деваться. И я согласилась… Но первые несколько лет, скажу честно, я очень мучилась, мне даже не раз хотелось сбежать отсюда… Если б не Феофан, кто знает, как бы всё обернулось! Но он заботился обо мне: когда привез меня сюда, пожертвовал на обитель много денег, и мне сразу дали отдельную хорошую келью, а потом он всё время писал мне, ободрял, укреплял… Да, если б не он, мне пришлось бы несладко… Но ничего, дело прошлое! Теперь я уже ни о чем не жалею, слава Богу за всё! Но тебе, дитя, могу сказать одно: когда у человека нет иного выхода и иного выбора, то легко понять, в чем состоит воля Божия, и легче смиряться с неудобствами – а они везде будут, такие или иные, без скорбей нигде не проживешь. Если же выбор есть – конечно, выбор между возможностями, не противоречащими Божиим заповедям, – то, мне думается, надо избирать лучшее.
Когда, спустя три недели, Маргарита с Фотиной приплыли за своей госпожой и Кассия зашла к игуменье взять благословение на дорогу, та внимательно посмотрела на девушку и спросила:
– Ну, как, госпожа Кассия, приедешь еще к нам?
– Я подумаю, матушка.
Вернувшись домой, девушка запиской сообщила Льву, что опять находится в Городе. Он пришел на другой день утром и принес обещанный «философский план». Кассия просмотрела его и подняла глаза.
– Благодарю тебя, Лев! Благодарю за это и за всё, чему ты научил меня. Ты прекрасный учитель! – она помолчала, глядя на лежащие перед ней листки, исписанные красивым почерком ее преподавателя, и добавила с грустной улыбкой: – Правда, я не уверена, что у меня будет возможность заниматься по твоему плану.
– Почему же?
– Боюсь, что если я уйду в монастырь, то буду постигать философию каких-нибудь садово-огородных работ, тканья и шитья… или, в лучшем случае, каллиграфии… Как сказала одна девушка, монахам не положено изучать Платона, – Кассия усмехнулась. – Правда, я тогда ей возразила, что это нигде не запрещено, но в жизни дело обстоит, скорее, так, как говорила она… В общем-то, в этом есть своя логика: зачем для спасения души знать, о чем говорится в «Пире» или «Политике», в «Метафизике» или «Этике»? «Лествица», Патерик, толкования отцов на Писание, жития святых – вот пища подвижников! Конечно, епископы и священники должны быть так или иначе сведущи в мирских науках, ведь им приходится иметь дело с людьми разных званий и положений… Но зачем всё это простым монахам?
Она снова взяла в руки листки с «философским планом», несколько мгновений смотрела на них, вдруг побледнела, бросила их на стол и отошла к окну. Лев пристально наблюдал за девушкой. За почти три года занятий с Кассией, страсть его к ней совершенно угасла. Это стоило ему немалых усилий, но в целом, раз взяв себя в руки, собрав волю в кулак и запретив себе думать об определенных вещах, он достаточно быстро справился с собой: осталось только то, что было до любовной вспышки – восхищение ученицей, удовольствие от занятий и бесед с ней. В сущности, их отношения превратились просто в хорошую дружбу.
– Эта логика подходит для многих, – сказал он тихо. – Но для тебя – нет.
Она повернулась к нему.
– Да, но что, по-твоему, мне в таком случае делать? Предпочесть любовь к наукам любви ко Христу, как сказали бы некоторые?
– Зачем такая дилемма? – улыбнулся Лев. – Платон сказал, что «подлинно преданные философии заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью», а чем же иным занимаются монахи? Обе любви нужно просто объединить.
– Как? Разве что… создав собственный монастырь?
– Почему бы и нет?
Кассия села на стул у окна и какое-то время молча раздумывала.
– Идея заманчивая! – наконец, сказала она, поднимая глаза на учителя. – Но пока я не совсем представляю, как ее осуществить.
– Что ж, время терпит, я думаю. Главное – определить цель и стремиться к ней. Ты ведь помнишь: «Робкие мужи еще никогда не водружали трофеев». А чтобы тебя не смущала мысль, что ты «коснеешь в мирской суете», мы можем, пока суд да дело, еще продлить занятия философии, тем более, что план уже составлен. Это будет хорошей подготовкой для создания обители!
«Время терпит»? Да, но… если б не эта тоска! Если б не боль, шевелившаяся в ее сердце, когда она, проходя по Средней улице, видела сверкающий купол Золотого триклина… Ей хотелось поскорей убежать отсюда прежде всего именно поэтому – чтобы не видеть, чтобы меньше было поводов вспоминать. Но… на самом деле она обманывала себя: то, что жило в ее сердце, осталось бы с ней, убеги она хоть до крайних пределов Империи… Изживать страсть надо было изнутри. «А ведь если я уйду в какой-нибудь монастырь вроде этого на Принкипо, то там будет только еще больше пищи для этой страсти и тоски! Если я буду лишена всего того, что могла бы иметь, если б сделала иной выбор, то никогда не перестану вспоминать о нем!.. Нет, Лев прав! И иного выхода нет». Она вздохнула и улыбнулась:
