– У тебя жар, – сказал он. – Не надо было ехать сюда сегодня!
Он поднялся, стянул с кровати шерстяное одеяло и стал укутывать императрицу, но она остановила его:
– Сначала сядь рядом.
Когда они вместе закутались в одеяло, она прижалась к Грамматику и положила голову ему на плечо.
– Обними меня покрепче… Я тут думала вчера, что люди проводят жизнь в разных страстях, и это такая внутренняя горячка… А когда-нибудь она прорывается наружу горячкой внешней, и человек заболевает и умирает… Знаешь, почему мне захотелось непременно приехать сюда? Мне подумалось, что, может, скоро это всё закончится…
– Что за мрачные мысли?
– Так, предчувствие… А вчера ночью, как раз когда я замерзла, мне приснилось, что я умираю. То есть… снилось то, что будет после, когда умру… Будто я плыву одна в темноте по какой-то черной воде. Везде чернота, понимаешь? И ничего вокруг не видно, одна эта темная вода. А мне надо плыть… куда-то переплыть… И тут я начинаю тонуть. Вода эта черная, она меня затягивает вглубь, будто в водоворот. И такая она холодная, ужасно холодная! И я хочу за что-нибудь уцепиться, а не за что – вокруг ничего и никого… И такой страх, такой ужас леденящий!.. Нет, это не пересказать… Я проснулась, и мысль вдруг – вот так после смерти будет: никто не поможет, и утонешь в этой черной воде… Каждого будут топить свои грехи…
– Темные воды Стикса…
– Да, похоже! Может, древним тоже снились такие сны?
– Да, одинаковые сны иногда могут сниться разным людям. Древние многое знали, хотя и смутно. Тот же Платон – помнишь, что пишет о суде и будущей жизни?
– Да, удивительно, как близко к христианству!.. Но видишь, несмотря на сон, я опять здесь! Всё-таки странен человек, правда? И боится возмездия, а всё равно грешит… Ведь я понимаю, что ужасно грешила в последнее время – а ни о чем не жалею! Нет во мне сожаления, и всё тут… Я вот думаю: если каяться, то что это будет за покаяние, если я всё равно не жалею?
– На днях один монах спрашивал меня об этом. Я сказал ему, что человек должен каяться, как может, а Бог милует, как Сам знает. Если нет сокрушения или слез, то их не выжмешь из себя силой, да это и не нужно.
– Но ведь покаяние – это изменение жизни, а я ничего не меняю. Как не было сил противиться, так теперь нет сил что-то менять… Да и желания нет. Всё равно, если б заново, я бы опять то же сделала!.. А ведь я всю жизнь почти прожила так тихо… Разве что на мужа раздражалась, роптала иногда, что отец так выдал меня замуж… А так – всё было ровно, спокойно… А вот! Что ты сделал со мной, философ? – она повернула к нему лицо.
– А ты со мной что, моя августа? – тихо проговорил он. – Ведь и я двадцать лет думал, что с женщинами в моей жизни покончено навсегда.
– Просто Платон оказался прав, – улыбнулась она. – А впрочем, не в этом дело… Разве я могла бы не полюбить тебя, мой философ?
За ночь еще похолодало, и ветер пробирал до костей. Иоанн попросил у брата теплый плащ, чтобы укутать императрицу, но она всё равно замерзла, пока они плыли по Босфору, и кашляла всё сильнее. На следующий день торжественно отмечалась память святой первомученицы Феклы, именинница принимала поздравления, но праздничный обед вынесла уже через силу, а вечером слегла в жару. Десять дней ее лихорадило почти без перерыва, мучили головные боли, иногда болело в спине и в боках. Врачи предписали полный покой, сказали, что постель должна быть как можно мягче, прописали водяные и соляные грелки, а на ночь непременно медовый напиток; насчет питания больной у них вышел спор: главный придворный лекарь сказал, что лучше всего ограничиться первые дни ржаным супом, но два других врача возражали ему, говоря, что больная может отощать, а в такой болезни это опасно, советовали давать ей хотя бы вареную рыбу с ориганом; насчет питья все согласились, что нужно давать больной очень сладкое темное вино. Фекла, послушав ученые споры сынов Асклепия, слабо улыбнулась и сказала, что у нее и так почти нет аппетита, а от ржаного супа он вряд ли появится; в итоге остановились на рыбе и вареной в козьем молоке чечевице с кунжутом. На десятый день кашель усилился, из легких пошли выделения с гноем, но мало. Врачи с беспокойством ожидали, как дело пойдет дальше.
С самого начала болезни Фекла велела никого не пускать к ней, кроме мужа, детей, невестки, врачей и двух приближенных кувикуларий, и поручила своему препозиту всем, приходящим навестить ее или узнать о ее здоровье, выражать от ее имени благодарность за любовь, – видеть лишних людей она не хотела.
– У меня осталось слишком мало времени, – сказала она.
– Помилуй Бог, трижды августейшая! – воскликнул препозит. – Да продлит Господь житие твое на многие и многие лета!
Августа только слабо качнула головой. Она послала Афанасию сказать Сергие-Вакхову игумену, что она заболела, и поэтому их обычные занятия отменяются, и передать записку, где стояла одна фраза: «Если мы больше не увидимся, прости меня, молись за меня и знай, что, если бы не ты, я бы никогда не узнала, что такое счастье». Когда у нее были силы слушать, она приказывала кувикулариям читать ей вслух Евангелие или Псалтирь, а когда уставала, то просто лежала с закрытыми глазами и молилась про себя, пока не засыпала. Впрочем, на вторую неделю болезни ее стала мучить бессонница. Врачи давали ей на ночь молоко, но оно только несколько смягчало грудь, однако кашель не прекращался, и больная с каждым днем слабела.
7 октября императрице передали большую просфору из Сергие-Вакхова монастыря, где отмечался престольный праздник. Фекла улыбнулась и долго ела подарок, отщипывая по кусочкам, а когда доела последние крошки, сказала Пелагии:
– Ну, вот, теперь можно и умереть.
– Господи, помилуй и спаси! – воскликнула кувикулария. – Ты еще, даст Бог, столько же проживешь, августейшая!
– Зачем, Пелагия? – тихо спросила императрица. – Я уже получила от судьбы так много… Проживи я еще одну жизнь, не имела бы больше счастья, чем в последнее время. Чего мне еще желать? Когда-то я думала, что мне не очень повезло в жизни… но надеялась найти утешение в сыне, во всяких делах благочестия… За сына благодарю Бога! А вот с благочестием не вышло… Хотя я честно старалась, но счастье нашла не в добродетели, а в грехе, и к иному счастью, видно, неспособна. Ну вот, погрешила, и довольно! Святые перед смертью просили время на покаяние… Но святые умели каяться, я всё равно не сумею, как они! Пока я лежала больная, я молилась… И если Бог примет мое покаяние – Его милость! А не примет – праведен суд!
На четырнадцатый день болезни августа была в том же положении, а боль в спине и боках даже усилилась. Главный врач стал хмуриться и качать головой. Самой больной он пока не говорил ничего определенного, но императору наедине сказал, что дело может обернуться скверно. Известие напугало Михаила, но заметивший это врач, конечно, не мог догадаться, что император боится вовсе не близкой смерти жены, а тех перспектив, которые могли в результате открыться перед ним. Безумная мечта, овладевшая им три года назад, всё это время оставалась лишь мечтой, желанием, иногда наполнявшим его горечью, иной раз вызывавшим досаду на самого себя за «слабость», – но мог ли он подумать, что судьба так скоро предоставит ему возможность эту мечту осуществить? Однако эта возможность замаячила на горизонте, и император испугался: а что, если дело пойдет не так, как ему мечталось?.. Молиться искренне о выздоровлении жены он не мог, но понимал, что просить о скорейшем осуществлении его мечты было бы не очень-то благочестиво, и потому молился лишь о том, чтобы исполнилась воля Божия.
