Прошла еще неделя. Императрица потеряла аппетит и совсем ослабела, иногда по ночам у нее начинался бред. В субботу сын заходил навестить ее с утра, но Пелагия сказала, что августа только что уснула, и Феофил вновь пришел вечером. Мать не спала и на вопрос о самочувствии ответила:
– Сегодня мне стало так легко, знаешь… почти ничего не болит… Я, сынок, верно вот-вот умру.
– Мама! – он сжал ее руку.
– Видно, так Богу угодно… Когда я умру, молись за меня…
Он опять сжал ее пальцы, губы его дрогнули; он хотел что-нибудь сказать, но не находил слов. Они помолчали.
– А помнишь, – тихо сказала Фекла, – когда ты был маленький, ты раз спросил у меня, как стать императором?
Феофил ненадолго задумался.
– Да… помню.
– Удивительно, правда? Вот как сбываются детские мечты…
– Да, – Феофил помолчал. – И мечты, и пророчества, всё сбылось… Только непонятно, что теперь со всем этим делать!
Мечты! Все его мечты, как ни странно, сбылись. Стать императором, судить по правде… Воевать с врагами… «Найти свою половину»… Но счастья это ему не принесло!
– Бывает, мама, – сказал он тихо, – что одна мечта, сбывшаяся не совсем так, как думалось, сводит на нет всё прочее!
Лицо его потемнело. Фекла протянула руку и погладила сына по колену.
– Не сводит, Феофил. Да, не всё получается так, как мы хотим. Но, должно быть, так нужно для нас. Ты говоришь: что делать? Жить. Что же еще можно делать? Жить и стараться понять, зачем всё получилось именно так.
Он взглянул на мать.
– Да разве это всегда можно понять?! Послушай, мама… Я ведь знаю, что ты никогда не была в восторге от твоего замужества… И вот, ты понимаешь, зачем тебе было послано такое испытание?
– Конечно, – она улыбнулась. – Ради того, чтобы появился ты, мой мальчик. Я старалась вырастить тебя таким, чтобы я могла гордиться тобой. И ты таким вырос! Даже более того… Не только я, любая мать могла бы гордиться таким сыном! А испытание… что ж, оно было, но было и утешение. Сейчас, когда я вспоминаю бывшее, то помню только хорошее, оно такое ясное! А что было горького – как туман застлал, словно и не было этого… Но греховного много… – она помолчала. – Хорошо, что Господь еще дал мне время помолиться перед смертью, не внезапно забрал… Теперь я лишь благодарю Бога за всё… и за тебя – в первую очередь! И я бы хотела, чтобы ты в конце жизни мог так же быть благодарным Богу за всё – и за то, что сейчас кажется тебе горьким. И чтобы ты уже не задавал никаких вопросов, «зачем» и «за что»… Помнишь, в Евангелии Господь говорит апостолам: «И в тот день вы не спросите Меня ни о чем»? Мне кажется, здесь как раз об этом… Но я верю, Феофил, что ты еще обретешь свое счастье!
«Земная жизнь – пыль! – думал Феофил, уходя от матери. – Земное счастье – блажь… Точнее, если верить философам и святым, оно – в добродетели… Значит, я неспособен к такому счастью, – он горько усмехнулся. – Мама!.. У нее был я… Она может, умирая, гордиться мною… Чем смогу гордиться я, когда буду умирать? Если я не могу быть добродетельным, то, по крайней мере, надо позаботиться о том, что называют земной славой!.. Мудрецы говорят, что чем добродетельней человек, тем счастливее, а я, чем больше стараюсь вести себя добродетельно, тем несчастней становлюсь! Должно быть, потому, что стараюсь только внешне, а внутренне не в силах… И земного счастья лишен, и к высшему неспособен! Если это наказание, то за что? А если испытание… то ради чего?!..»
В воскресенье оба императора после литургии пришли проведать Феклу. Михаил рассказал о том, как прошла служба и как Феофил сам руководил хором и пел так, что даже самые болтливые из патрикиев смолкли и слушали с восхищением. Императрица смотрела на сына с улыбкой, и Феофил тоже улыбался ей в ответ, хотя его сердце терзалось скорбью. Наконец, отец с сыном поднялись, и молодой император, поцеловав мать в щеку, пошел к двери. Михаил последовал за ним, но уже у самого выхода вдруг остановился, вернулся и, посмотрев на жену пронизывающим взором, тихо спросил:
– Ну что, игумена-то позвать?
Фекла вздрогнула, и румянец выступил на ее бледных щеках. Она опустила ресницы, помолчала и ответила еле слышно:
– Если возможно.
– Разве для ромейской августы есть что-то невозможное? – сказал Михаил с чуть заметной усмешкой.
«Что ж, – подумала она, глядя вслед мужу, – я не просила, он сам предложил… Воля Божия!»
У Грамматика мучительной болью сжалось сердце, когда, подойдя к ложу императрицы, он увидел, как Фекла бледна – почти до прозрачности. Он понял, что она, скорее всего, не доживет и до следующего дня.
– Здравствуй, Иоанн, – тихо сказала она, взглядом приказала дежурившей у нее в тот день Афанасии отойти к двери, и продолжала еще тише. – Я очень хотела тебя видеть, но не звала… Думала, что хотя бы теперь… нужно покончить с этим, – она убрала руки под одеяло.
– Я так и понял, поэтому не пытался навестить.
– Я знаю, поэтому не ждала тебя. Просфору съела, – она улыбнулась, – и думала, что вот и прощание. Но сегодня Михаил сам предложил позвать тебя… и я решила, что значит – воля Божия…
– Государь великодушен до конца!
– Да… Он всё-таки оказался более… чутким… чем я думала всю жизнь… Иоанн!
– Да?
– Я хочу исповедаться патриарху. Я должна сказать про то, что было… конечно, без имен, но ведь он наверняка догадается…
– Мне это не повредит, не тревожься об этом.
Афанасия кинула на них взгляд и вышла из спальни, оставив августу наедине с игуменом. Когда за кувикуларией опустилась завеса, Фекла улыбнулась.
– Иоанн! Благодарю тебя за всё, что ты мне дал! Я была так счастлива! За эти три года я прожила жизнь… несравнимо лучшую, чем всё, что у меня было раньше! Пока я тут лежала эти дни, я молилась, каялась, но… Всё равно то, что было у нас с тобой, хоть и грех, я считаю даром судьбы, и я за этот дар тоже благодарила Бога… хотя это, наверное, очень дерзко и совсем неправильно. Но ты теперь молись за меня, чтобы Господь простил мне… Всё равно ты монах… и будешь жить, как прежде… Всё-таки на мне грех, что я… соблазнила тебя… Прости! Иногда мне думается, что ты пожалел меня, дав мне всё это… то, что другим не досталось.
– Я хотел посмотреть, смогу ли хоть одну женщину сделать счастливой. Кажется, смог, – нежная улыбка тронула его губы и отозвалась сиянием в ее глазах. – Потому что ты – это ты. То, что тебе досталось, и могло достаться только тебе. И мне тоже есть за что быть тебе благодарным. Но прости меня! Я повинен в этом соблазне больше тебя… Конечно, я буду молиться.
Они немного помолчали, глядя друг на друга. Наконец, губы императрицы дрогнули, и она чуть слышно произнесла:
– Ну, всё. Прощай, мой философ! Или… до встречи – там?
Игумен поднялся, почти такой же бледный, как она.
