– Пустяки, – сказал Иоанн, не открывая глаз. – Пройдет. Лучше прикажи принести вина.
Вернувшись от Арсавира два дня спустя, игумен, не заходя в монастырь, отправился к патриарху и передал через келейника просьбу принять его по личному делу. Когда он вошел, Антоний окинул его внимательным взглядом и спросил:
– Что, отче, пришел каяться?
– Да, пора.
– А ты знаешь, – сказал патриарх, надевая омофор, – что горячо любимые нами иконопоклонники распустили слух, будто ты устраиваешь на Босфоре оргии?
Иоанн приподнял бровь.
– Еретик, умею читать мысли, ищу философский камень, волхвую да еще и оргии устраиваю… Завидная слава!
– Ты всё шутишь, а ведь тебе бы следовало быть поосторожнее… Тебя видели в лодке, якобы вместе с монашкой, и тут, и там, когда вы подплывали, видимо. Вот и пошел слух, что ты водишь к себе красивых монахинь и устраиваешь оргии…
– Что-то от оргий в этом было, – задумчиво сказал Грамматик.
– Всё шутишь! – покачал головой патриарх.
– Владыка, меня еще твой предшественник пытался убедить, что в моем положении надо вести себя осторожнее, и ему я ответил тогда то же, что сейчас скажу тебе: я никогда не просил ставить меня в такое положение и не собираюсь ради него отказываться от тех опытов, которые мне интересны. А моя репутация в известных кругах всё равно уже так испорчена, что заботиться о ее улучшении, тем более в этих кругах, было бы весьма глупо.
– Разумеется, хотя «никого нельзя заставить отчитываться в бездействии», глупо было бы подражать Гальбе… Но знаешь, иногда кажется, что ты нарочно делаешь то или иное, чтобы лишиться твоего положения.
– Нет, святейший. Но теперь я действительно должен его лишиться.
– Посмотрим… Что ж, помолимся!
Когда исповедь окончилась, они какое-то время молчали.
– Вот что я скажу тебе, отец игумен, – наконец, заговорил патриарх, – епитимию ты, безусловно, заслужил, но я предоставляю тебе назначить ее самому.
– Как, всё-таки «отец игумен»? – с усмешкой спросил Иоанн.
– А чего ты ждал? – Антоний снял омофор. – Если я тебя смещу, твои монахи меня съедят с потрохами! Затевать такое было бы неразумно. Не суд же над тобой прикажешь устраивать? Оба государя этому отнюдь не обрадовались бы. И толку от этого всё равно никакого не будет, только шум, соблазн, да еще иконопоклонникам повод для торжества. Ты знал, что делал, так теперь сам и наказывай себя! Но сан и всё прочее я за тобой оставляю.
– Думаешь, повторится патериковая история про елеонского монаха, который требовал у правителя покарать его за грехи, а тот отказался?
– Ха!.. Ну, а почему бы и нет, собственно? Но надеюсь, ты не станешь заковывать себя в железо и говорить всем, что тебя заковал патриарх?
– О, нет! – ответил игумен с коротким смешком. – Есть и другие способы покарать себя.
– Вот и ладно… И потом, сам посуди: наказание должно быть неприятным для наказуемого, а если б я устроил над тобой суд с лишением сана, это принесло бы гораздо больше неприятностей нам, чем тебе.
Грамматик усмехнулся. Они с патриархом хорошо понимали друг друга, и немудрено: сын священника, бывшего некогда сапожником и рукоположенного в пресвитера за свою благочестивую жизнь, Антоний, в миру звавшийся Константином, благодаря покровительству кое-кого из богатых прихожан, очень уважавших его отца, получил прекрасное образование и в молодости давал детям частные уроки грамматики, читал в Сфоракии лекции по праву и, вероятно, занимался бы этим до сих пор, если б не шум, поднятый родителями одного из его учеников: тот обвинил учителя в развращении его сестры. Существовали две версии причин этого скандала: не то там действительно имела место любовная история, не то девица пыталась совратить Константина, но, не преуспев, со злости поступила, как некогда египтянка с Иосифом Прекрасным. Сам учитель не любил вспоминать тот случай, вынудивший его принять постриг с именем Антоний в так называемом Митрополичьем монастыре, который он и возглавил через несколько лет, после смерти настоятеля, по общему желанию братии. Новый игумен любил пошутить и часто по разным случаям монастырской жизни цитировал античные комедии и трагедии; братия души в нем не чаяли, зато монахи из других обителей нередко порицали его и называли «баснословом». Впрочем, это нимало не заботило Антония и нисколько не помешало его последующему назначению на Силейскую кафедру. Со времени работы в группе «антикенсоров» при Льве Армянине у Антония с Иоанном завязалось что-то вроде дружбы: нельзя сказать, чтобы они пускались друг с другом в откровенности, но при случае любили поговорить, пошутить и пофилософствовать.
– Посему, – продолжал патриарх, – изобретай себе неприятности сам, отче. Тем более, что я обещал не карать тебя в связи с этой историей.
– Обещал? Кому?
– Ей.
– Вот как!..
Опять на некоторое время повисла тишина.
– По-твоему, я слишком снисходителен? – спросил патриарх с усмешкой.
– Возможно, что не слишком. Хотя большинство не согласилось бы с этим.
– Большинство!.. Большинство всегда интересуется сплетнями и никогда – истиной.
– Вот именно, владыка. Как говорил Аврелий, «если вообще есть что-нибудь в жизни, что влекло бы к ней и в ней удерживало, то лишь одно: возможность жить в общении с людьми, усвоившими те же основоположения, что и мы». А таких людей мало, и всегда жаль упускать возможность подобного общения. Иногда ради этого приходится несколько отступать от добродетели, что поделать! В этом, конечно, есть некое противоречие с философской точки зрения… Но у каждого свои слабости, в том числе у философов, – Иоанн слегка улыбнулся, хотя понимал, что вряд ли обманет этим патриарха: впервые в жизни он не смог потопить свою боль в Босфоре и, даже не глядя в зеркало, мог сказать, что вид у него неважный. – Впрочем, Аристипп считал, что нужно не столько воздерживаться от наслаждений, сколько «властвовать над ними, не подчиняясь им». А я думаю, главное, чтобы не притуплялись умственные способности. Если ум на месте, всё прочее поправимо.
– Поразительный ты всё-таки человек! – патриарх пристально взглянул на игумена. – Но ты что-то бледен, почтеннейший, – Антоний подошел к шкафчику из черного дерева и достал с верхней полки стеклянный кувшин с вином и два кубка. – Выпьешь?
– Пожалуй.
…Как только прошли сорок дней после смерти императрицы, Михаил, внешне довольно успешно изображавший должную скорбь – впрочем, ему по-своему было жаль покойную, однако не слишком, – призвал к себе великого папию и сказал ему наедине:
– Вот что, брат, я хочу жениться. О, только не надо так таращить глаза, дорогой мой! Таково мое желание – полагаю, этого объяснения достаточно. Молчи и слушай внимательно. Ты ведь знаешь, я люблю представления, и теперь на очереди еще одно. Побудить меня к женитьбе должен Синклит. Я еще поговорю об этом с препозитом и логофетом, но первому говорю тебе. Господа синклитики должны будут в ближайшее время всячески склонять меня к новой женитьбе. Естественно, я буду отказываться, уверяя, что свято и незабвенно чту память моей покойной супруги. Но господа синклитики будут настаивать, говоря примерно так: «Не подобает августейшему императору жить без жены и оставлять наших жен без госпожи и императрицы!» Тогда я, как бы нехотя, соглашусь. Впрочем, – он хитровато улыбнулся, – я не стану долго противиться, к середине декабря уступлю. А там и до свадьбы недалеко будет! Всё понял, брат?
