Акиле с трудом удалось успокоить жену, и через месяц она всё-таки смирилась, принесла сына на причастие, причастилась и сама, испросив прощения у студитов, и как будто успокоилась. Зато ее возмущение передалось сестре. Кассия поначалу крепилась, старалась быть спокойной и утешать других, но когда все, наконец, более или менее утихомирились и смирились с происшедшим, ее внутреннее напряжение разразилось грозой. Толчком послужило сообщение вернувшегося с Трифонова полуострова Зосимы: с некоторым смущением монах рассказал, что история с почившим стратигом вызвала толки среди студийской братии и некоторые укоряют Кассию в том, что она, живя в столице, не могла вовремя повлиять на Феодота, а когда он заболел, не позаботилась о том, чтобы он смог поскорей принять православное причастие; кое-кто даже поговаривал, будто Кассия и сама «поколебалась в православии» – ведь когда-то она претерпела бичевание за переписку с игуменом Феодором, а теперь уже готова оправдать то, что он осуждает, – общение стратига с иконоборцами… Это не только было далеко от истины, но еще усилило противоположность между взглядами на происшедшее студитов и Льва. Кассия рассказала учителю об истории с почившим стратигом, и Лев сказал, что не видит никакого особенного нарушения в том, чтобы поминать его за упокой, коль скоро он перед смертью сожалел о содеянном.
– По-моему, подходить тут с точки зрения буквы закона – просто фарисейство, – сказал Лев.
Кассия не выдержала и написала Студийскому игумену довольно резкое письмо, где подробно рассказывала об обстоятельствах, сопровождавших кончину стратига, и говорила, что Феодор мог бы всё же не огорчать так родных усопшего, ведь они были уверены, что он собирался покаяться в общении с еретиками, но просто не успел, и считать его совершенным отступником от веры было несправедливо. Девушка также выражала недоумение относительно того, что некоторые студиты пересуживают ее поведение, не имея никаких верных понятий о том, почему она поступает так, а не иначе… И вот, от Феодора пришел ответ.
«Чего же ты хочешь? – вопрошал игумен. – Того ли, чтобы мы, подобно торгующим, отвечали каждому в угоду ему? Или того, чтобы мы право правили слово истины? Итак, не гневайся же на нас, смиренных. Неуместно ни тебе самой, ни госпоже сестре, ни кому-либо другому решаться осмеивать и порицать нас». Он писал, что к покойному стратигу расположен благосклонно, но огорчен, что Кассия и ее родные, «отличающиеся знанием и преданные благочестию, при конце не были водимы истинной любовью к нему», не позаботившись прежде всего о том, чтобы он причастился у православных. «Так мы думаем и говорим, – заключал Феодор. – Если же иные говорят иное, то они властны в словах своих, а мы будем молчать». Кассия ничего не написала в ответ и не стала показывать это письмо никому из родных, а лишь сообщила, что Студит ответил ей то же самое, что и прочим.
– Ну, конечно! – насмешливо сказала Евфрасия. – Ведь он такой благочестивый, святой! Разве он мог бы иначе!
«Оттенки! – думала Кассия. – Игра света и тени… Быть может, святые… словно бы живут в мире, где над головой чистое небо, и солнце сияет так ярко, что между светом и тенью граница ясна. А наше небо затянуто тучами, границы размыты… А когда появляется солнце, оно светит сквозь листву, и в этих пятнах света и тени трудно разобраться…»
– Мне кажется, не стоит так огорчаться и гневаться, – сказала она сестре. – Отец Феодор подходит с точки зрения существующих правил, и это справедливо: если отменить правила, всё придет в беспорядок. Но Бог может любому оказать Свое милосердие помимо правил. В конце концов, молимся мы за усопших в храме или дома, Господь всё слышит, и помилование – в Его воле. Будем молиться, а уж что из этого выйдет… узнаем, когда умрем.
– Наверное, – вздохнула Евфрасия и, помолчав, внимательно посмотрела на сестру. – Ну, а ты… что?
– Я?.. Думаю, пора постригаться.
– И что? Неужели поедешь к нему… после всего этого?
– Нет, – Кассия покачала головой. – К нему не поеду, но не из-за этого, а потому, что я уже просила его когда-то, но он написал мне, что не будет постригать меня, а предоставляет это кому-нибудь более достойному.
– Да?.. И к кому же ты тогда поедешь?
– Думаю.
В тот вечер она поднялась к себе и долго сидела у окна, глядя, как в темнеющем небе загорались звезды. За последний месяц она поняла, что надо торопиться с постригом, потому что окружающая суета, как она ни старалась от нее отгородиться, всё-таки достигала до нее и опутывала лишними узами и зависимостями. «Ощутив пламень, беги, ибо не знаешь, когда он погаснет и оставит тебя во тьме», – это изречение Лествичника время от времени приходило ей на ум. Впрочем, вероятность, что пламень погаснет просто от замедления в миру, была невелика, ведь случаи, когда девицы или вдовы спасались в миру, живя по-монашески, но не принимая пострига, встречались не так уж редко. Но Кассия сама пообещала Богу принять монашество, а кроме того, и не хотела оставаться в миру. Хотя, конечно, это было заманчиво: жить у себя дома, продолжать заниматься науками со Львом, читать книги, исполнять молитвенное правило, благотворить монахам и неимущим – и ни от кого при этом не зависеть… Но Кассия понимала, что такое времяпровождение было хорошо только как подготовка к чему-то иному – к тому, что могло стать делом жизни: ей нужно было такое занятие, которое потребовало бы от нее напряжения всех сил – ума, души, тела, – заполнило бы ее жизнь так, чтобы в ней не осталось места для тоски по тому, от чего она отказалась на выборе невесты императору. А это могло осуществиться только в том случае, если б новую жизнь она сама для себя однозначно сочла лучшей, нежели потерянная. Итак, всё снова упиралось в создание собственного монастыря. И об этом надо было говорить не со Студийским игуменом.
Нет, Кассия не думала, что Студит не поймет ее или поймет неправильно, если б она попыталась объяснить, почему она не пожелала, к примеру, идти в монастырь на Принкипо, или поделиться мыслями о том, в какого рода обители ей хотелось бы жить, – ведь до истории с поминовением почившего стратига она собиралась рассказать игумену о своих планах. Он, конечно, понял бы ее, но… Оттенки! Теперь она начала осознавать, что, сколь бы ни было велико ее восхищение студитами и их подвигами, уважение к их монастырскому уставу и порядкам, это всё же было не совсем то, что нужно для нее самой. Хорошо быть образованным и знать философию, чтобы при случае опровергнуть ересь и не растеряться перед таким противником, как Иоанн Грамматик, но зачем монаху, – спросил бы тот же отец Дорофей, – «просто так, для себя», углубляться в какого-нибудь Платона или символически толковать Гомера? Хорошо знать метрику и вообще правила стихосложения и музыку, чтобы уметь составлять стихиры и каноны или писать эпиграммы благочестивого содержания, как это делал игумен Феодор, но зачем монаху писать стихи на светские темы или эпиграммы на такие произведения, как «Повесть о Левкиппе»?.. Человек мирской, как Лев, имел полное право этим заниматься, но монах, рассказав о таких занятиях, мог услышать вполне резонный вопрос: «А зачем тебе это?» Кассия не знала, как на него ответить, чтобы ее поняли. Что это дает для спасения души? Занимает ум, чтобы он не блуждал? Но для этого есть молитва. Трудно привыкнуть сразу так много молиться? Упражняйся и привыкнешь со временем. Можно было бы привести слова Василия Великого, что деятельность ума на пути постижения разных неясностей полезна, поскольку «нужно, чтобы занятый этим ум был отвлекаем от худшего», но на это могут возразить, что святой отец говорил здесь об изыскании точного смысла Писания, а вовсе не светских и языческих книг… Мирское – мирским, не монахам. Да, святые отцы умели извлекать пользу и из языческих сочинений и толковать их символически в православном смысле, но то было во времена, когда язычников было еще много и они были опасны, а зачем это теперь, когда «весь мир наполнился христианским учением»? Как объяснить эту внутреннюю жажду познания, осмысления? Феодор, сам получивший хорошее образование, в том числе философское, писал Кассии, что дар слова – лучшее ее украшение, он благословил ее не бросать изучение философии, он мог бы ее понять. Но что сказать о его окружении и особенно о тех монахах, что постоянно посещали его, среди которых было много насельников с Олимпа, где в чести был старец Иоанникий, в свое время не получивший вообще никакого образования?.. Не скажут ли они, что ее стремление к знаниям есть нечто, сходное с чревоугодием, только в отношении не желудка, а ума?.. Она знала – внутренне, для себя, – что ей это нужно, но объяснить это тем, кто не знает подобной жажды, она была не в состоянии. Как говорится, «если ты сам не ощущаешь таких вещей, я уже не в силах тебе объяснить»… Опять же, не станут ли потом осуждать отца Феодора, если он благословит ее на создание задуманной ею обители? Случай с покойным стратигом и так вызвал немалые толки; говорили, что игумену пришлось даже в одном из поучений упомянуть об этом и разъяснить свои взгляды… Кассия догадывалась, что его непреклонность в этой истории была связана отчасти с тем, что у него было слишком много завистников, которые только и ждали повода обвинить его в каком-нибудь «отступлении». Не хватало еще стать причиной для новых сплетен!..
