– Утомил я тебя, брат, должно быть, такими вопросами, но уже последний раз вопрошаю: не осталось ли чего-нибудь, что мы непременно должны были сделать?
– Нет, отче, – ответил эконом, глотая слезы. – Слава Богу, ты исполнил всё должное и как должно!
«Не оставили ли мы чего-нибудь без внимания?» – этот вопрос в той или иной форме Феодор часто задавал Навкратию в последний год, и теперь студийский эконом понимал, что игумен готовился к близкой смерти, о которой ему, по-видимому, было открыто заранее. «И я не догадывался, глупец! – думал Навкратий. – А отец не сказал… по смирению, конечно… Господи! Как мы все будем без него?..»
Во вторник отмечалась память святителя Павла Константинопольского, и Феодор снова совершил литургию, а вечером, побеседовав с братиями, пошел к себе в келью, прочел обычное правило и лег спать. В середине ночи у него снова случился желудочный приступ, и он позвал одного из братий, дежурившего у дверей его кельи. Весть о том, что игумену стало хуже, распространилась молниеносно, и тут же сбежались братия. Феодор, однако, успокоил их и отослал, хотя болезнь не отпускала его, и он страдал весь следующий день, а в четверг призвал всех своих монахов и оглядел их таким взором, что они поняли: наступает час прощания.
– Братия и отцы! – негромко произнес игумен, и вокруг наступила благоговейная тишина. – Эта чаша есть общая, ее испили все отцы наши, ее испию и я и отойду к отцам моим. Вот завещание, которое я оставляю вам: храните веру непоколебимой и ведите жизнь беспорочную. Более этого мне нечего сказать вам, ибо я прежде сказал уже вам всё, что должен был сказать, и учил вас всему, – он помолчал немного и продолжал: – Владыке нашему архиерею передайте от меня приветствие со всем почтением и пожелание спасения, также и господину нашему епископу, – архиепископ Иосиф, брат игумена, был в отъезде, – равно и прочим отцам, епископам и священникам Христовым и исповедникам, претерпевшим страдание ради Господа, всем братиям, друзьям и знаемым, и тем, кто подвизался на одном с нами поприще веры, как малым, так и великим.
Он умолк. Братия плакали, стараясь подавить рыдания, чтобы не нарушать тишину и чинность. Навкратий подошел к ложу игумена и спросил:
– Отче, что повелишь ты относительно тех монахов и мирян, которые подверглись наказанию и несут епитимии?
– Господь да простит всех! – ответил игумен и трижды благословил братию. – Господь мира да будет со духом вашим! – и он простился со всеми присутствовавшими.
Между тем слух о болезни Студийского игумена разнесся по окрестным местам, и стеклось множество народа. Пятницу и субботу Феодор провел, благословляя и приветствуя приходящих, беседуя с ними, несмотря на продолжающиеся боли, всем преподавая последние наставления и отпуская с миром.
Утром воскресного дня, когда совершалась память мученика Мины, прочитав обыкновенные псалмы и молитвы, игумен причастился Святых Таин и молился до полудня, когда почувствовал внезапную слабость и еле слышно приказал присутствовавшим зажечь восковые свечи и петь 118-й псалом. Лишь только братия дошли до стиха: «Во век не забуду повелений Твоих, ибо ими оживил Ты меня», – и еще не успели окончить его, как лицо Феодора просияло, словно на него упал солнечный луч, и игумен испустил дух.
Келья, а затем и вся окрестность огласились воплями и рыданиями, теперь уже никто не старался да и не мог сдерживаться. Весть о смерти великого Студита разошлась во мгновение ока, и уже к обеду стал стекаться народ. Люди шли потоком – монахи и миряне, священники и епископы, бедняки и знатные вельможи, ремесленники и земледельцы, купцы и мореплаватели, начальствующие и рабы. Каждый нес что-нибудь для погребения исповедника – кто свечи из дорогого белого воска, кто тканые покровы, кто серебряные, золотые или выточенные из драгоценных камней сосуды, кто ароматы и благовония. Погода внезапно испортилась, к двум часам пополудни разразилась буря, продолжавшаяся до вечера и всю ночь, на море разыгралось сильное волнение, но это никого не остановило: все спешили оказать последнюю почесть почившему игумену. Феодор был погребен на другой день, когда буря прекратилась и вновь засияло солнце; впрочем, если б даже оно вдруг погасло, вокруг не стало бы темно – так много горело свечей и светильников. И от самого тела игумена словно исходило некое сияние, как будто душа, исходя к Богу, оставила на нем сверкающий след. Когда были пропеты положенные на погребение псалмы и молитвы, тело Студита было предано земле в той самой келье, где он жил в последние два с половиной года, молился, писал письма и, несмотря на немощь, занимался рукоделием. Тут возникла некоторая сумятица и толчея, поскольку всем собравшимся хотелось получить хотя бы малую часть одежды почившего – никто не сомневался, что они погребали святого. Собравшиеся епископы и студийская братия едва сдержали натиск и предотвратили беспорядок. Несколько дней всем приходящим поставлялись поминальные трапезы.
Братией овладело жестокое уныние. Николай все дни проводил при гробе почившего игумена, даже работал в соседней келье, и только этим немного утешался. Навкратию же приходилось утешать и других – как студитов, не присутствовавших на погребении игумена и теперь прибывавших из рассеяния припасть к его гробнице, так и других монахов, мирян и клириков, стекавшихся на Принкипо. Приходившие, в свою очередь, пытались утешить осиротевших монахов, но те в первое время были настолько подавлены скорбью, что не могли принять никакого утешения. Впрочем, и всем почти казалось невероятным, что покинул жизнь тот, кого сам патриарх-исповедник называл столпом и опорой Церкви. Что же теперь будет? Кто теперь приготовит к борьбе? Кто укрепит в подвигах за истину? Кто через письма сообщит нужное? Никто, никто!.. И Навкратий изо дня в день, собираясь написать окружное послания рассеянным братиям – теперь эта обязанность лежала на нем, вступившем на место почившего игумена, по желанию как самого Феодора, так и всех братий – и то и дело садясь за стол, чтобы выполнить этот печальный долг, снова и снова бросал перо. Начальная фраза письма: «Претерпевающим гонение ради Господа и рассеянным повсюду братиям и отцам грешный Навкратий желает спасения», – много дней оставалась без продолжения. Наконец, когда игумен – да, теперь игумен Студийский, как ни невероятным казалось это ему – «О, лучше б этого никогда не было! Зачем я, несчастный, дожил до этих дней?!..» – в очередной раз сел за письмо и вновь бессильно отложил перо, Николай, только что зашедший взять чистых листов для разлиновки, взглянул на Навкратия и тихо сказал:
– Отче, если тебе тяжело, то, может, ты продиктуешь, а я напишу?
Игумен взглянул на него. «Юный сподвижник», как привык называть Николая бывший студийский эконом, незаметно для него совсем повзрослел: в этом году ему исполнилось уже тридцать три. Возраст Христа!.. Что ж, страдание, пережитое Николаем из-за смерти любимого игумена, было, конечно, самым тяжелым крестом из всех, что ему пришлось претерпеть за последние годы, – и теперь Навкратий видел, что брат вышел из этого последнего горнила искушений мужем совершенным, «как серебро расплавленное, очищенное седмижды». И игумен устыдился, подумав: «Что ж я малодушничаю? Довольно! Надо делать должное, как бы ни было тяжело…»
