– Или ты жаждешь именно любви как любви мужчины и женщины? – спросил он.
– Да, – ответила она тихо.
– Для этого у нас есть ночь, и она только что была.
– Разве эта любовь сводится лишь к постели?! – возмутилась Феодора. – А общение? А дружба, единодушие? Общаешься ведь ты с другими, например, со своим Иоанном! А со мной… мне иногда кажется, что ты меня презираешь! Ни о чем поговорить не хочешь! Разве это любовь?!
– Да, Аристотель действительно говорил, что «влюбленность тяготеет к своего рода чрезмерной дружбе», тут ты права. Но для дружбы нужны общие интересы. Ты говоришь, я тебя презираю, а мне кажется, что я тебя жалею. Вряд ли ты обрадовалась бы, если б я стал рассуждать с тобой о «Диалогах» Платона…
– Как будто единодушие невозможно помимо любви к Платону! По-моему, не обязательно иметь во всем одинаковые вкусы, чтоб оно было!
– Не обязательно, согласен. Единодушие, о котором ты говоришь, происходит из некоего созвучия душ… Одной общности знаний и склонностей, конечно, недостаточно, чтобы создать его, но если этой общности почти нет, то очень маловероятно, что мелодия зазвучит. По тому же Аристотелю, недостаток общения убивает дружбу, но чтобы было общение, нужны общие интересы, и если их нет, общаться по необходимости будет не о чем, а значит, не будет и дружбы. И в любом случае созвучие душ… не берется человеческими усилиями. Это даруется свыше… или не даруется, – он умолк и отвернулся к окну.
– А без созвучия, значит, только постель и жалость! Вот это твоя любовь? – сказала Феодора почти враждебно.
Он обернулся, бледный, но она не могла разглядеть этого.
– Если и так, каким заповедям это противоречит? В Писании сказано, что жену надо «питать и греть», как «немощный сосуд», и про постель там говорится: «чтобы не искушал сатана невоздержанием»… Но где там сказано о том, что муж должен вести с женой беседы и вообще проводить с ней много времени?
Феодора закусила губу, помолчала и выпалила:
– Была бы на моем месте другая, ты не задавал бы таких вопросов!
«Вот как! – подумал Феофил. – Ревность? С чего бы вдруг? Что это с ней случилось… после стольких лет замужества?»
– Возможно, – сказал он с некоторой холодностью. – Хотя я не понимаю, чего ради ты заговорила об этом, ведь мы уже выяснили, что я тебе не изменял. Но ты, кажется, опять не совсем поняла. Вести с женой беседы – не есть ни грех, ни добродетель. Может быть, ты и не заметила, но до и отчасти после свадьбы я потратил некоторое время на то, чтобы выяснить твои вкусы и склонности и понять, что мы с тобой мало найдем тем для разговоров… Впрочем, дело не в этом, а в том, что, говорю я с тобой о прочитанных книгах или не говорю, гуляю я с тобой по парку или нет, я ничем не погрешаю против заповеди о любви в христианском ее понимании. Даже напротив: если б я такими беседами и прогулками чрезмерно и без нужды увлекался, это был бы признак пристрастного отношения и греховной жизни. Пожалуй, это был бы еще и соблазн ближних, а именно – тебя. Христианин ведь должен при всех своих делах помнить о Боге. А ты вспоминаешь о Нем, когда говоришь со мной? Я еще до свадьбы заметил, когда мы с тобой гуляли по вечерам, что ты слушаешь меня как сирену, совершенно забывая обо всем окружающем. Уж не говорю о ночных развлечениях – тут и вовсе не до памяти Божией. А ведь так не должно быть. Златоуст, например, считал, что возможно и при этом молиться, но только менее сосредоточенно. Мы же с тобой, если кому и приносим жертвы по ночам, то никак не Христу умом, а Афродите душой и телом. Надо заметить, что это совсем не аскетично.
Феодора растерялась. «Не аскетично»? Да, получается, то, чего ей хочется, ни в какую аскетику не вписывается… А должно вписываться? Получается, должно… Значит, Феофил прав? Как всегда! Всегда он «прав», хотя она точно знает, что он не прав!..
– Иоанн хорошо обучил тебя… софистике! – наконец, проговорила она.
– Софистике – возможно, но философом я стать всё-таки не смог. Впрочем, это не имеет отношения к нашему разговору. Как видишь, я, напротив, поступаю с тобой по любви – помогаю не увлекаться слишком тем, что мешает спасению души. А ты не только этого не ценишь, но даже вообще об этом не думаешь. Но довольно. Полагаю, я ясно высказался… А что до любви мужчины и женщины, то один философ сказал, что это «расстройство ума, пленение души и безумие тела»… Поэтому, с христианской точки зрения, чем меньше мы будем подвержены такой любви, тем лучше. Ведь ты, кажется, хочешь еще и добродетельной быть? – и, усмехнувшись, он вышел из спальни.
Феодора вскочила с постели. Ей хотелось догнать мужа и со всей силы влепить ему пощечину. «Добродетельной»? Нет, в этот миг она не хотела быть добродетельной. Впрочем, так ли уж она хотела этого и раньше?.. И что есть добродетель? Смиряться, когда любимый человек вот так издевается над тобой?! Когда ощущаешь, что тот, кто должен быть самым близким, оказывается дальше далеких земель, далеких звезд… несмотря на то, что бывает ночью! Плоть соединяется с плотью, плоть доставляет удовольствие плоти… Но где его душа? Где душевная близость, где внутреннее единение? Никогда, никогда этого не было! Он – словно запертая башня, и не найти ни входа, ни даже щели, чтобы заглянуть внутрь… И если она все эти годы надеялась, что это может измениться со временем, то теперь он сам дал понять, что ничего другого, кроме того, что есть, уже не будет… Феодора до боли закусила губу. Добродетель!.. Что же, терпеть всё это… как ниспосланное Богом испытание? Не жаловаться, не противоречить… быть просто гетерой, с которой хорошо проводить время ночью… и чем-то вроде Агари, использованной Авраамом только для рождения ребенка… И всё потому… всё потому, что он хотел выбрать другую, а не выбрал потому… потому, конечно, что она прилюдно посмела возразить ему, и гордость не позволяла настаивать!.. А она – зачем она тогда возразила ему, эта вздорная девица? Не захотела смириться с принижением женщин? Значит, и у нее гордость, и у него, никто не захотел уступить… Зато теперь Феодора должна смиренно служить… чем-то вроде блудницы! О, да, он хорошо ей платит! Целая Империя – разве малая плата за ночи страсти, но без любви?.. Но в Песне Песней сказано, что «если отдаст муж все имение свое за любовь, уничижением уничижат его»… Любым имением, даже целым царством не откупиться!.. А что там тогда говорил Никомидийский отшельник – что вознесет ее Бог за смирение? Вот так вознес! Лучше б она осталась в Эвиссе, чем это возвышение – о да, великое, но обретенное такой ценой!..
Феодора взяла с полки у зеркала серебряный ларец, украшенный лазуритом и янтарем, открыла его, достала оттуда золотое яблоко и хмуро принялась его разглядывать. Больше всего ей сейчас хотелось запустить этим яблоком в Феофила или, на худой конец, выбросить его куда-нибудь подальше… А может, отдать в переплавку на монеты? Вот было бы символично!.. Она положила яблоко в небольшой мешочек из пурпурного шелка, расшитый жемчугом, закрыла ларец и поежилась: она и не замечала, что до сих пор раздета, а сейчас ей стало холодно. Феодора надела нижнюю тунику, шагнула было к окну, но внезапно повернулась, бросилась на кровать и зарыдала. Самым ужасным было вовсе не то, что Феофил выбрал ее от безысходности и потому не любил и не хотел внутренней близости с ней, а то, что, несмотря на всё свое возмущение «гордостью», из-за которой, как думалось Феодоре, Кассия и Феофил так странно разошлись на смотринах и в результате заставили ее «мучиться», несмотря на внутренние вопли, что лучше было бы ей остаться в Эвиссе, она ни за что не уступила бы свое место сопернице, потому что любила мужа, хотела быть с ним и принадлежать ему, хотя бы даже ценой «мучений». Значит, по сути, она соглашалась на такую цену – и в то же время не хотела ее платить…
