– И ты прости меня!
Лицо умиравшего просветлело. Поморщившись – каждое движение причиняло ему боль, – он приподнялся на постели, перекрестил сына и сказал:
– Да благословит тебя Бог, да продлит Он твое царство, да приведет тебя в Царствие Свое! Хорошо, что ты… отпустил мне… Теперь можно и умереть. Прощай, сынок!
Михаил опять откинулся на подушки и закрыл глаза – силы совсем, видимо, оставили его. У Феофила предательски задрожали губы.
– Прощай, отец! – прошептал он, встал и почти бегом вышел из комнаты, опустив голову, чтобы схоларии у входа не заметили слез, блестевших в его глазах.
Часть IV. Игуменья и император
Для нашей невозможнейшей любви
Среди людей нам как бы нет пространства.
Но видит Бог, и грешникам Своим
Он посылает муки постоянства.
Мы любим через тысячи «нельзя»,
Через границы, годы и признанья.
Ты улетишь, с собою унося
Мое «люблю» сквозь вечное прощанье.
Я с этим умиранием сживаюсь.
На двух недостижимых полюсах
Расселись черный дрозд и белый аист.
Мы встретимся с тобой на небесах.
Лилия Виноградова
1. День отмщения
Я ждал это время – и вот, это время пришло:
Те, кто молчал, перестали молчать.
(Виктор Цой)
Император Михаил умер 2 октября восьмого индикта и был похоронен в саркофаге из зеленого фессалийского мрамора в Юстиниановой усыпальнице, рядом с Феклой. «Вот и вся жизнь! – думал Феофил, глядя, как закрывают тяжелую крышку саркофага. – Когда-нибудь и меня так же… А что потом?.. Ведь никто этого не знает! Добродетельно ты жил или не очень, совершал ли ты явно греховные поступки или, напротив, праведные, это ни о чем не говорит! Можно долго грешить, а перед смертью покаяться… Или, напротив, совершить под конец что-нибудь, что перечеркнет всё хорошее, что ты сделал… И “все правды его не вспомнятся”… Можно иметь тайную добродетель, которая спасет, даже если ты грешник… Как с тем монахом, что никого не осуждал… Или, наоборот, один тайный порок обесценит все твои добродетели… Патриарх сейчас скажет слово о том, каким хорошим императором был отец… Может, и не очень далек будет от истины. Но что в том пользы? Разве можем мы знать, как нас будут судить и за что осудят или, наоборот, оправдают?..»
После смерти Михаила при дворе царило выжидательное настроение: все гадали, что нового принесет единоличное правление молодого императора. На то, что обойдется без перемен, никто не надеялся – слишком разными были характеры и вкусы отца и сына. Однако в первое время после смерти отца Феофил ничего особенного не предпринимал, только выделил большую сумму денег для раздачи нищим, а также в больницы, богадельни и странноприимницы на помин души покойного.
Спустя неделю после похорон Феофил приказал, чтобы на монетном дворе готовились к чеканке новых монет, и встретился с художником, который рисовал изображения для печатей. Когда ему доложили, что готов образец новой номисмы, император, в сопровождении эпарха и нескольких синклитиков, отправился на монетный двор.
– Вот, государь, – поклонившись, сказал Артемий, начальник мастерской. – Такая она вышла.
Он протянул императору блюдо из кроваво-красной яшмы, где лежала только что отчеканенная пробная номисма. Феофил взял монету, подошел к окну и стал внимательно рассматривать свой портрет, крест на обороте, надписи. Обернулся к эпарху и кивнул ему, тот подошел.
– Как тебе? – спросил император. – Нравится?
– По-моему, прекрасно, августейший! – эпарх всмотрелся в монету. – Да, сходство схвачено удивительно!
– Думаешь? – Феофил слегка улыбнулся. – Мне кажется, такой стиль не позволяет говорить об истинном сходстве.
Ромейские монеты, действительно, уже много веков назад утратили тонкость выделки и настоящее портретное сходство изображений, свойственные чеканке времен расцвета Древнего Рима. Конечно, изображения разных императоров отличались друг от друга, но не настолько, чтобы можно было всерьез говорить об «удивительном» сходстве изображения с первообразом. Однако Феофил видел, что в портрете на новой монете, действительно схвачено нечто, позволявшее говорить о сходстве, и ему было интересно, как эпарх определит, что же это такое.
– Истинное искусство, державный государь, – сказал эпарх, – состоит в умении изобразить тело так, чтобы сквозь него видна была душа! Передать телесное сходство могут многие, а вот внутренний, так сказать, портрет…
– Полагаешь, здесь передан мой внутренний портрет? – и, не дожидаясь ответа, император обратился к Артемию. – А ты что думаешь?
– О чем, трижды августейший?
– Да вот, господин эпарх говорит, что главное в искусстве – передать не внешнее сходство, а внутреннее. Как по-твоему, передано тут внутреннее сходство?
– Да, государь! Еще когда Филарет сделал рисунок, многие говорили, что ему удалось ухватить…
– Что ж… – Феофил продолжал вертеть в пальцах монету, рассматривая ее. – Будь по-вашему, – он взглянул на Артемия и улыбнулся. – Мне она тоже понравилась.
Белокурый бородач так и просиял.
– Значит, начинаем чеканку, августейший?
– Начинаем! А господину Филарету я жалую литру золота. Истинное искусство надо поощрять! Не правда ли? – обернулся он к эпарху.
– Да, государь, да благословит небо твою премудрость и щедроты!
Феофил опять вгляделся в свой портрет на монете. Или Филарет и впрямь душеведец, или… Император на мгновение чуть нахмурился. Или он так и не научился скрывать?.. Или просто именно это так сильно, что трудно скрыть? Хотя и не все замечают, конечно… Но Филарет заметил. Император вспомнил, как беседовал с ним в саду у пруда… Да и о чем беседовал? В общем-то ни о чем… Но мастер сумел уловить тайную печаль, которая и сейчас опять сжимала Феофилу сердце.
«А ведь она увидит! – подумал он. – Деньгами пользуются все…»
Он подкинул в воздух монету, поймал, сжал в кулаке и, попрощавшись с Артемием, вышел из мастерской.
На сороковой день по кончине отца император утром объявил, что в воскресенье, на память апостола Филиппа, состоятся бега на Ипподроме, чтобы повеселить народ как после происшедшего печального события, так и перед наступающим Рождественским постом. Над большими вратами Ипподрома водрузили знамя, возвещавшее грядущие скачки, началась подготовка лошадей, и Город пришел в движение: обсуждали возниц и коней, делали ставки, гадали, что нового покажут мимы между забегами… Вечером того же дня император послал сообщить Евфросине, что хотел бы поговорить с ней и просит зайти к нему в приемную. Вдова пришла, одетая в простые темно-синие тунику и мафорий, которые не снимала после смерти мужа, и Феофил, пригласив ее сесть, прошелся по комнате и, остановившись перед мачехой, сказал:
