– Значит, – сказал игумен, внимательно глядя на императора, – я не ошибся: ты действительно не собираешься награждать этих людей.
– Нет, отчего же? Я их не обманул: они получат награду… Точнее, они ее получают в настоящее время. Помнишь историю о том, как Дионисий пообещал награду кифареду?
– «Вчера ты порадовал меня своим пением, а я тебя – поданной тебе надеждой, так что ты уже получил награду за доставленное удовольствие»?
– Именно.
– А что же будет завтра, августейший?
– Завтра, как я опять же обещал, они получат то, что заслужили.
По улыбке, пробежавшей по губам василевса, Грамматик окончательно понял, что очередной опыт – едва ли не самый длительный из всех, какие он когда-либо предпринимал, – можно считать оконченным: «Я хотел попробовать вырастить императора-философа, и это удалось… Что ж, посмотрим теперь, что из этого выйдет!»
– Кстати, Иоанн, я хочу пригласить тебя поглядеть на вторую часть представления. Тебе ведь наверняка будет любопытно, – Феофил улыбнулся.
– Да, весьма любопытно. Но для меня это будет неканонично, государь.
– О! – чуть насмешливо сказал император. – Всегда ли ты был таким ревностным блюстителем канонов?
– Скажем так: всегда, но не во всем. Но на скачках я не бывал с тех пор, как стал монахом.
– Похвально! Но я думаю, если ты придешь между забегами, когда состоится представление, это не станет таким уж страшным нарушением. Я пришлю к тебе кого-нибудь с утра сказать, когда именно приходить.
Не все, кого тем субботним утром протоасикрит внес в список «к представлению», смогли безмятежно насладиться поданной надеждой. Стратиг Фракии, к немалому удивлению своих домашних, вечером закатил сыну что-то вроде истерики.
– Ты зачем вылез?! – орал протоспафарий, размахивая руками. – А ну, как государю доложат, что ты решил обмануть его?
– Спокойно, папа, спокойно! – несколько высокомерно отвечал Михаил. – Во-первых, я сразу выразил всяческое почтение новому государю, а ведь тогда были и такие, кто порицал его… тот же Птерот, ты помнишь! Так что я действительно поддержал новое царствование, обмана тут нет! Да разве все, кого сегодня представили к наградам, деятельно участвовали в тех событиях? Смешно! Там половина вылезла таких же, как я! И дураки бы мы были, если б упустили возможность получить милости державного! Не понимаю, право, чего ты испугался!
Стратиг и сам не понимал этого, но страх, охвативший его на утреннем приеме чинов, не проходил…
Наутро Феофил стоял у окна на верхнем этаже дворца Кафизмы и наблюдал за происходившим на Ипподроме. Трибуны были уже почти заполнены. Венеты и прасины, в ожидании выхода императора в ложу, поприветствовав друг друга обычными возгласами, пели славословия в честь императора и его супруги.
– Господи, спаси Феофила, императора ромеев! – выводили певчие.
– Господи, спаси! – трижды возглашал весь народ.
– Августе помоги, в Троице воспеваемый!
– Господи, спаси! Господи, спаси! Господи, спаси!
– Порфирородных сохрани, на небесах славимый!
«Если б все эти прошения так же легко исполнялись, как их распевают!..» – усмехнулся император. Вошедший препозит сообщил, что всё готово к началу бегов.
– Подсвечник принесли? – спросил Феофил.
– Да, августейший.
– Хорошо.
По неширокой каменной лестнице император спустился в свои покои этажом ниже, где веститоры облачили его в хламиду, а препозит возложил ему на голову корону. В первые годы его соправительства с отцом все эти длинные церемонии, с их бесконечными «Повелите!», одеваниями, поклонениями и славословиями придворных и димов, несколько утомляли и порой раздражали Феофила, но потом он привык к ним, они даже стали действовать на него умиротворяюще своей размеренностью и устоявшимся порядком. С одной стороны, можно было действовать почти машинально и при этом думать, о чем хочется, с другой – в этом церемониале виделся как бы образ общего порядка мироздания: всё идет, как заведено императором, и будет продолжаться неизменно, пока самодержец не решит внести что-нибудь новое, – как и во вселенной всё идет раз и навсегда установленным Творцом порядком, и «чин естества» изменяется только «там, где хочет Бог»… Правда, иногда, думая об этих параллелях, Феофил горько усмехался: образ всемогущего Бога на деле был далеко не всемогущ… Но этим утром ему вдруг стало приятно от мысли, что он может в любой момент переменить устоявшийся порядок, включить в него что-нибудь новое и необычное, и никто не посмеет возразить. В этот день, впервые самостоятельно открывая бега, он был в предвкушении той неожиданной сцены, которая сегодня будет разыграна перед его подданными… Он начинал понимать любовь своего отца к «представлениям», и было немного грустно от того, что это случилось, когда отец уже умер, но Феофил ясно видел, что это и не могло случиться раньше, но пришло в свое время. Значит, и всё прочее, что сейчас непонятно, когда-нибудь станет понятным, Евфросина права?..
В сопровождении кувикулариев он вышел в малый триклин, где принял поклонение от патрикиев и стратигов и прошел в большой триклин, где его должны были приветствовать остальные синклитики. С Ипподрома, тем временем, раздавалось пение венетов, которые в этот раз начинали, согласно выпавшему жребию:
– Взойди, боговдохновенное царствование!
– Взойди, выбор Троицы! – вторили прасины.
– Взойди! Взойди! Взойди! – кричал народ.
– Взойди, Феодора, августа ромеев! – приветствовали венеты императрицу, которая тоже готовилась со свитой вступить в ложу.
– Взойди! – трижды повторял народ.
– Взойдите, служители Господа!
– Взойди, боговенчанный владыка с августою!
Наконец, наступил момент выхода в ложу. Император кивнул препозиту, тот сделал привычный знак церемониймейстеру, который торжественно возгласил:
– Повелите!
– На многие и благие лета! – возгласили присутствовавшие, и церемониймейстер, взяв край императорской хламиды, сделал небольшую складку на конце, вручил его василевсу, и Феофил вместе со свитой поднялся по мраморным ступеням и через высокие бронзовые двери вышел в ложу. Славословия загремели с утроенной силой. Император, встав перед троном, концом хламиды крестообразно трижды благословил всех присутствовавших на Ипподроме: сначала трибуны прямо перед собой, на противоположной стороне, потом направо венетов и налево прасинов. Славословия народа и дворцовой гвардии, выстроившейся на стаме под императорской ложей, во всеоружии и с поднятыми знаменами, продолжались еще добрые четверть часа, а когда закончились, препозит по знаку императора ввел патрикиев, стратигов и другие чинов, чтобы те заняли свои места на скамьях под императорской ложей. В самой ложе оставалась только личная охрана и самые высшие чины из ближайшего окружения василевса. «Сейчас начнется!» – подумал Феофил, чуть заметно кивнув актуарию и мысленно уже прикрывая уши: как только лошади поскачут, расслышать что-либо даже вблизи будет трудно… Впрочем, в этом есть своя выгода: можно вести частный разговор при многочисленных свидетелях, не опасаясь, что они услышат. Актуарий взмахнул белым платком – это был знак, что можно начинать бега. На трибунах воцарилась почти мертвая тишина. По завершении последних приготовлений к заезду, стоявший посередине арены маппарий поднял руку, по этому знаку служители одновременно убрали заграждения перед упряжками, и четыре колесницы рванулись вперед. Трибуны взорвались оглушительным криком. Когда лошади пошли на седьмой круг, и вопли зрителей усилились так, что Феодора с улыбкой прижала ладони к ушам, не переставая при этом следить за скачками, император заглянул во врученный ему с утра актуарием лист, где был расписан порядок забегов и выступлений мимов и акробатов, знаком подозвал препозита и, когда тот приблизился и наклонился, сказал ему на ухо:
