– Не бойся, господин Лев, я не обидчив, – сказал игумен с улыбкой, поворачивая в пальцах кубок.
– Вероятно, в молодости у него были какие-то истории с женщинами, и они оканчивались для этих женщин малоприятно… По-видимому, отец игумен очень мало задумывается о том, какой след он оставляет в жизни тех, с кем ему приходится сталкиваться. Для него важны, прежде всего, собственные цели и соображения, а то, как это может отозваться в жизни других людей, его мало волнует… Вот, пожалуй, и всё.
– Прекрасно! – император зааплодировал и посмотрел на Грамматика. – Как, Иоанн, неплохо господин Лев разгадал загадку?
– Пожалуй, довольно хорошо, – ответил игумен, глядя на Льва с интересом. – Но не могу не заметить, что картина нарисована грубоватыми штрихами. Впрочем, с учетом того, что мы только сегодня познакомились лично, рисунок весьма неплох!
– Полагаю, ты должен отплатить господину Льву тем же, – улыбнулся Феофил.
– Если он не будет против.
– Отчего же, мне весьма интересно услышать отзыв о себе, – сказал Лев.
– Что ж… – игумен пригубил вино и, поставив кубок на столик, стоявший между собеседниками, несколько мгновений молча оглядывал того, чей словесный портрет собирался набросать. – Господин Лев влюблен в науки, очень любит преподавать и делает это прекрасно. При этом он бескорыстен, в том смысле, что равнодушен как к бедности, так и к богатству: способный безропотно сносить бедность, он с удовольствием будет пользоваться богатством, при этом совершенно не привязываясь к нему. Пожалуй, он относится к тому редкому роду людей, которых богатство и благополучие не могут испортить, какими бы большими они ни были. Ближних он старается не огорчать, в обращении мягок, не любит ссор. На происходящее в жизни смотрит философски, и большинство человеческих стычек и споров, даже по достаточно важным вопросам, представляются ему мелкими. Более всего он любит покой и безмолвие, нарушаемое только шелестом страниц или скрипом пера, и потому старается держаться подальше от каких бы то ни было столкновений и диспутов. Боевой дух ему не свойственен, поэтому, при прочих равных условиях, он предпочтет жизнь тихую и мирную, среди книг, друзей и учеников, жизни, которая может принести большую известность и славу, но чревата беспокойством и участием в идейных спорах… Словом, – Грамматик улыбнулся, – у него «душа философа, который всю свою жизнь занимается собственными делами, не мешаясь попусту в чужие», и он, вероятно, мог бы повторить знаменитую молитву Сократа: «Боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри. Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у меня будет столько, сколько ни унести, ни увезти никому, кроме человека рассудительного».
– Замечательно! – сказал император. – Господин Лев, как тебе эта характеристика?
– Я польщен! – тихо ответил Лев и улыбнулся. – И восхищен проницательностью господина Иоанна: он прав, я действительно не «боец».
– Моя проницательность, хотя и не только она, снискала мне даже славу колдуна, как ты, вероятно, знаешь, – с улыбкой сказал игумен, снова взяв со столика кубок и поднося к губам. – Но вот что меня заинтересовало: какая женщина, знавшая меня в молодости, рассказывала тебе про меня, господин Лев?
Лев пристально взглянул на Грамматика и ответил:
– Твоя троюродная сестра Каллиста, господин Иоанн.
– О! – Грамматик приподнял брови, но и только; Лев не заметил, чтобы это известие взволновало или смутило игумена. – Любопытно! Значит, ты с ней знаком? Сказать честно, я стараюсь поменьше иметь дело с родственниками, исключая родного брата, поэтому с госпожой Каллистой не виделся уже больше тридцати лет и ничего не знаю о ее судьбе. Впрочем, кажется, она и сама – не любительница общаться с родней: мой брат никогда не упоминал о ней, хотя вообще о жизни наших родственников осведомлен достаточно хорошо… Она еще жива?
– Она умерла восемь лет назад, – ответил Лев, несколько мгновений колебался, и, наконец, тихо проговорил: – Это моя мать.
– Вот как! – Иоанн отставил кубок с вином и поднялся. – Племянник?
– Да, – ответил Лев, тоже вставая.
Он был смущен, не знал, как себя вести и как теперь поведет себя Грамматик, и даже почти пожалел, что сообщил об их родстве.
– Просто чудеса! – воскликнул изумленный император.
– Да, нежданно-негаданно, – улыбнулся игумен. – Что ж, я рад!
Он шагнул к племяннику и обнял его неожиданно тепло. В этот миг Лев понял, что описанный им портрет Иоанна, пожалуй, действительно весьма груб: этот человек был гораздо сложнее, его еще предстояло разгадать, если только это вообще возможно…
Ученики очень быстро так полюбили Льва, что многие оставались после занятий, чтобы обсудить те или иные вопросы, не только относительно наук, но и вообще по жизни, спрашивали советов по выбору чтения. Лучшим из них Лев позволял пользоваться книгами из своей личной библиотеки. Книжное собрание при школе тоже пополнялось быстро стараниями переписчиков, нанятых по приказу василевса для копирования необходимых книг из императорской и патриаршей библиотек.
Среди учащихся попадались очень способные, но из всех далеко выдавался вперед один – семнадцатилетний сын патрикия Сергия и Ирины, которая приходилась золовкой Каломарии, сестре императрицы Феодоры. Этот смуглый черноволосый юноша с подвижным лицом и пытливым взглядом темных глаз, поражал своей начитанностью, любознательностью и необыкновенной памятью: он мог с первого раза запомнить прочитанное близко к тексту и почти дословно воспроизвести услышанное на занятиях. Родители его были богаты и, очевидно, нанимали ему неплохих учителей: в новооткрывшуюся школу он пришел с уже изрядным запасом знаний, весьма сведущим в грамматике и риторике, так что Лев сомневался, что может сообщить ему в этих областях много нового. Однако Фотий усердно ходил на все лекции, постоянно что-то записывал в тетрадь, а его вопросы и реплики во время общих дискуссий и обсуждений показывали, что в каждой науке он хотел дойти до самой сути, постичь все глубины и высоты. Но Лев ощущал, что юношей движет не просто любознательность молодого ума, не просто стремление получить хорошее образование и даже не любовь к знаниям как таковая – нет, Фотий стремился к чему-то большему: мечтал ли он сам стать со временем учителем, двигала ли им любовь к славе, желание получить известность?.. Пока Лев не мог ответить на этот вопрос, он лишь ощущал, что этот юноша – без сомнения, лучший из его учеников – не прост и вряд ли судьба его будет непростой… Поневоле Лев иногда сравнивал его с Кассией: без сомнения, по способностям и мощи ума Фотий далеко превосходил ее, но Льву, по внутреннему чувству, было не так приятно заниматься с ним и отвечать на его вопросы – потому ли, что юноша всегда держался как бы на некотором расстоянии от собеседника и в нем не ощущалось той открытости, что была в других? Или, быть может, потому, что Фотий происходил из семьи, где нравы были весьма строгими – это чувствовалось иной раз по тому, как юноша ставил вопросы: он на всё смотрел, прежде всего, с точки зрения учения Церкви. Само по себе это еще не было удивительным, но эта направленность была чересчур ярко выражена, можно сказать, нарочито ярко – иной раз Льву казалось, что Фотий, хотя и успешно изучал эллинских авторов и их философию, в душе относился к ним слишком уж презрительно. По крайней мере, Лев с трудом мог себе представить возможность вести с Фотием такие беседы о Платоне или Гомере, какие он когда-то вел со своей первой ученицей…
