Феофил подъезжал к Константинополю в чрезвычайно скверном расположении духа, никто из архонтов не осмеливался заговорить с ним. Синклитики, по обычаю, встретили императора с войском у Золотых ворот. Феофил слушал привычные славословия и почти с гневом думал о том, что все эти прошения и пожелания – пустое сотрясение воздуха. Феодора попыталась его утешить, но только вызвала у него еще большее раздражение. Она была так рада его возвращению живым и здоровым, что поражение от арабов казалось ей мелочью, но императору оно, разумеется, представлялось в совсем ином свете. И Феофил в очередной раз подумал, что, будь на месте Феодоры Кассия, она бы наверняка сумела утешить его не так «бездарно» и нашла бы нужные слова…
Ко всему прочему, по возвращении его ждало письмо от Константина, сына императора Льва, тоже не доставившее василевсу радости. Феофил колебался, прежде чем написать своему прежнему другу. Хотя при жизни отца он часто мечтал о том, что, став единоличным императором, немедленно постарается вернуть друзей детства в столицу, но после смерти Михаила, задумавшись об этом всерьез, вдруг понял, что мечтал о возвращении людей, которых больше не существовало. В самом деле, что представляли собой теперь его бывшие друзья? – Феофил совершенно не мог этого сказать. Когда-то это были веселые мальчишки, любившие пошутить, поиграть «в цитаты», декламировать эллинских поэтов или Григория Богослова; однако уже девять лет, как они живут по-монашески, пусть даже, как предполагал император, и не слишком сурово подвизаясь – он знал, что на острове Халки, куда их сослали, они жили в монастыре с достаточными удобствами, – но всё-таки ведь это совсем другая жизнь… И – евнухи!.. Феофил с детства недолюбливал евнухов, и в свое время известие о насильственном оскоплении его друзей было для него по внутреннему чувству особенно оскорбительным… Ему было любопытно взглянуть, какими же стали его прежние друзья, но в глубине души он боялся этой встречи. Всё-таки из детства, от их дружбы, он сохранил самые приятные воспоминания – не затуманятся ли они в результате нового общения столько лет спустя, не обернутся ли разочарованием?.. Но всё же перед отбытием в поход император написал Константину: спрашивал, как живется его прежним друзьям в монашестве, и приглашал их перебраться в Город, выбрав самим монастырь для жительства. Феофил думал, что друзья могли бы поселиться в Сергие-Вакховой обители, о чем намекнул и в письме.
Но ответ оказался не таким, как ожидал император. Константин благодарил его за приглашение, но писал, что они уже привыкли за прошедшие годы к уединенной жизни и возвращаться в столичную суету им не хочется. «Передавай от нас приветствие Иоанну, – писал бывший соправитель, – мы благодарны ему за полученные знания. Но я должен сообщить, государь, что, даже вернувшись в Город, мы никак не смогли бы поселиться в обители у Иоанна, поскольку мы давно отреклись от иконоборчества и почитаем святые образа». Он рассказал и о чуде, в результате которого всё бывшее семейство Льва Армянина – и Феодосия, и три оставшихся в живых сына – обратилось к иконопочитанию. Это случилось на второй год их ссылки. Василий, онемевший в результате оскопления, не мог смириться с этим и не переставал молить Бога о возвращении голоса. В обители, где они жили, иконы не снимали, а только перевесили повыше, и в монастырском храме была одна красивая икона святого Григория Богослова. Василий часто взирал на нее и, наконец, однажды, по какому-то наитию, стал молить святителя вернуть ему голос. Приближалось Крещение Господне, и вот, в самый день праздника на утрени, когда подошло время чтения слова святого Григория «На Святые Светы явлений Господних», Василий стоял, по обычаю, под иконой святителя и вдруг услышал тихий, но явственно исходивший от образа голос:
– Возьми тетрадь и читай!
Юноша вздрогнул, взглянул на икону, потом на Константина, который уже шел на обычное место, чтобы читать слово, – и вперед него бросился к амвону. Брат изумленно взглянул на него, а Василий схватил тетрадку со словом святителя и начал читать звонким и ясным голосом:
– «Опять Иисус мой, и опять таинство – не таинство обманчивое и неблагообразное, не таинство языческого заблуждения и пьянства, как называю уважаемые язычниками таинства и как, думаю, назовет их всякий здравомыслящий, – но таинство возвышенное и божественное, сообщающее нам горнюю светлость! Ибо святой день Светов, которого мы достигли и который сподобились ныне праздновать, имеет началом крещение моего Христа, “Света истинного, просвещающего всякого человека, грядущего в мир”…»
Все присутствовавшие были поражены чудом, и молва о нем скоро вышла за пределы острова. Василий и оба его брата обратились к почитанию икон, а Феодосия, узнав об этом, чрезвычайно обрадовалась и открыла им, что сама простилась с иконоборчеством сразу после убиения Льва, но боялась признаться в этом сыновьям, а только молила Бога, чтобы Он вразумил их…
«Прости, мой августейший друг! – писал Константин в заключение своего ответа Феофилу. – Я, вероятно, огорчу тебя, но должен признаться, что больше не верю ни в истину иконоборчества, ни в его долговременный успех. Это дело уйдет вместе с теми, кто его поддерживал. Простой народ никогда не примет “чистого поклонения духом”, любезного нашему бывшему учителю, а люди знатные, как ты сам понимаешь, держат нос по ветру и угождают власть имущим. Как видишь, уже твой отец отказался от жесткой политики моего злосчастного родителя, да и ты не спешишь возвращаться к ней. Твои наследники тоже вряд ли захотят повторять этот опыт, тем более, что он столь печально окончился. Я, разумеется, ничего не стану тебе навязывать и ни в чем не буду убеждать или разубеждать. Ты умен и, думаю, сам во всем разберешься. Я слышал о том, как ты женился, и даже немного завидовал. Надеюсь, ты обрел свое счастье, и “небесная Афродита” одарила тебя той любовью, о которой ты мечтал. Желаю тебе Божьего содействия и многих лет царствования, а нас, смиренных, оставь здесь жить тихо и молить Бога о твоей державе».
Когда Константин перед отправкой зачитал это письмо братьям и матери, Феодосия печально покачала головой:
– Мне бы хотелось надеяться, что государь разберется… Но ведь там еще Иоанн!
– Да, он всегда имел на Феофила большое влияние, – задумчиво сказал Василий. – Но ведь уже прошло столько времени… Мы не знаем, какие у них сейчас отношения…
– Вряд ли Феофил позволит собой вертеть кому бы то ни было, хотя бы и любимому учителю! – сказал Константин. – Не таков характер!
– Да, но… – Феодосия нахмурилась. – Иоанн очень умен… Он умеет влиять на других! Вот ваш отец – тоже ведь был не слабохарактерный, но Иоанн сумел так повлиять на него, так убедить, что он и слушать ничего не хотел даже не о возврате к православию, а просто о смягчении гонений на исповедников! – она чуть помолчала. – Гордый губит всё, к чему прикасается!
– Не слишком ли ты сурова к Иоанну? – усмехнулся Григорий. – Он, конечно, горд, но кого он «погубил», если не считать нашего отца? Да и отец… Всё-таки, думаю, у него были и свои соображения так себя вести!..
– Не знаю! – вздохнула Феодосия. – Только от Иоанна у меня иногда возникало такое чувство, что люди перед ним – просто как стеклянные сосуды: если какой-нибудь возьмет в руку, то дальше – как повезет: захочет разбить – разобьет, посчастливится – оставит… Но разбить ему ничего не стоит, и если он захочет разбить, то ничто не избавит!
