– Закономерно, но ведь печально! Значит, сохранность книг зависит напрямую от состояния умов людей, причем иной раз людей случайных. Вот представь: человек написал нечто прекрасное, его читали, переписывали… А потом пришло другое поколение, и ему это показалось скучным… Или книги по наследству достались тем, кто не интересовался этими вещами… Или земли захватили варвары, которые книгами будут костры разжигать… Уж не говорю о совсем печальных случаях – пожарах в библиотеках… И вот, всё пропало! А потом придет иной род, узнает, что была такая книга, захочет прочесть – а ее и нет!
– Я думал об этом, государь… Я тоже встречал в одной книге упоминание об одном важном математическом сочинении, но нигде не смог его найти. Видимо, оно утратилось.
– И что же? Такова воля Божия?
В голосе императора Льву почудился сарказм.
– Скорее, попущение. Должно быть, Господь отбирает то, чем люди не умели пользоваться должным образом.
– Возможно, это и справедливо, но как быть отдаленным потомкам? Вот ты сам, например, и хотел бы, как говоришь, воспользоваться, а не можешь. Получается, ты наказан за грехи каких-то неизвестных лентяев и тупиц?
– Я наказан за свои собственные грехи, – вздохнул Лев. – К тому же потомки не могут избавиться от предков. Может быть, в этом символический смысл сказанного о наказании «до четвертого колена»… Но, с другой стороны, надо думать, что ничто, по-настоящему важное для вечного спасения, не пропадет. А математика… Что математика? Любое положение, доказанное одним человеком, может в конце концов доказать другой. Так что пропажа тут не смертельна!
– Вот слова настоящего ученого! – улыбнулся император. – Впрочем, математика чисел легче, нежели… математика жизни.
– Числа не имеют свободной воли, – Лев тоже улыбнулся.
– И чувств… Святейший как-то сказал полушутя, что чувства родились из союза первобытного Хаоса с Тартаром и потому способны устроить для предавшегося им сущий ад. Ведь это по сути верно, как ты думаешь?
– Да, в целом это справедливо.
– В целом? Значит, ты признаёшь существование частных случаев, которые выпадают из общих правил?
– Я бы сказал по-другому, пожалуй, – ответил Лев, подумав. – Добровольное рабство чувствам действительно бросает человека в ад… сразу или позже, не суть. Но часто бывает так, что человек и не хочет этого рабства, но избавиться не может, хоть и прилагает все усилия… Это тоже ад, но другого свойства.
– Да, – усмехнулся Феофил. – Он еще злее, чем первый. Во много раз.
– Злее, да, – сказал Лев. – Но в этом аду есть надежда.
– Какая?
– Что Сошедший во ад сойдет и туда, разорит заклепы, и заключенным воссияет свет. Просто каждый проводит в этом аду свое определенное время… нужное для пользы его души.
– Польза души! И в чем она, по-твоему, заключается, философ?
Лев взглянул на императора. Очевидно, Феофил искал ответ на какой-то свой вопрос. «Но чем же я могу помочь ему? – подумал Лев. – Трудно советовать, не зная, в чем дело…»
– В том, чтобы понять то, что нужно, – сказал он. – Каждому свое… Когда ты в аду, то временами может казаться, что уже никогда не выйдешь, что это невозможно…
– Да, невероятно, при существующем положении дел.
– Но, как говорил Агафон, «вероятно и то, что много происходит невероятного», а уж христианам это тем более понятно: все наши догматы, в сущности, так или иначе «невероятны»…
Император молча перевернул несколько страниц рукописи и сказал:
– Между прочим, этот пергамент уже когда-то послужил для записи чего-то совсем иного… Ты заметил, что кое-где проступает соскобленный текст?
– Да, – Лев вглядывался в страницы. – Кажется, это сирийский… Любопытно!
– Ты знаешь сирийский?
– Увы, государь! Но если б и знал, прочитать это уже не сможет никто.
– Никто! – повторил император. – И тем не менее, пергамент хранит память о написанном…
Феофил встал, прошелся от окна к двери и вернулся обратно.
– Вот так и человек: ничто из бывшего уже невозможно в душе стереть до конца. Всё равно следы остаются, и душа помнит… даже если всё это не нужно, бесполезно, мешает… и никто никогда не прочтет эти письмена! Никто и никогда – как и этот сирийский стертый текст! А оно всё равно существует – там, в глубине, и не стирается!
Лев на миг поднял глаза на императора.
– Да, государь, это хорошее сравнение… Я как-то раз говорил с одной монахиней о подобном…
– И до чего же вы договорились?
– «Невозможное человекам возможно Богу».
Феофил чуть передернул плечами:
– Хочется верить, но не всегда верится… Тебе никогда не хотелось сбежать? От всего.
– Хотелось… Но это не выход.
– Для сильного человека. А для слабого?
– У язычников… для слабого был один выход. Христианам не оставлено и его.
– Но можно ведь просто бежать – не из жизни, а из данного места. Конечно, «этот клочок земли ничем не отличается от других, и живущие на нем испытывают то же самое, что и живущие на вершине горы»… Но иногда всё же очень хочется сбежать… Хотя вроде бы, – он саркастически улыбнулся, – чего мне желать? Многие бы сказали, что если уж я, сидя на троне, жалуюсь, то что же делать остальным!
– С трона, как и с паперти, выход один. Как сказал один философ, «спуск в аид отовсюду одинаков». Но, как сказала одна великая женщина, – Лев улыбнулся, – предпочтительнее умереть в пурпуре, чем сменив его на лохмотья.
– Притча о богатом и Лазаре вроде бы говорит обратное, – усмехнулся император.
– Она о другом – о том, что терпение ублажается, а невоздержание и немилосердие караются. Но невоздержанность и жестокосердие могут быть и у нищего. А терпение может явить и облеченный в пурпур. В Патерике есть рассказ о том, как монах искушался унынием и помыслы говорили ему: «Что ты тут сидишь, если ты всё равно никаких добродетелей не приобретаешь и не спасаешься?» А он отвечал помыслу: «Я сторожу эти стены Христа ради».
– Неплохо сказано! – улыбнулся император.
«Что ж… посторожим еще, – подумал он про себя. – Стен тут много! Есть, что сторожить… И есть, на что лезть…»
6. Архиепископ Сардский
Молю читающих книгу сию не устрашаться напастей, но разуметь, что мучения сии не к погублению, но на вразумление рода нашего.
(II Книга Маккавейская)
Через два месяца Сардский и Солунский архиепископы были арестованы: их обвинили в распространении клеветнических измышлений против императора. Пророчество в конце концов дошло до Феофила и вызвало у него, как и предвидела Феодора, только вспышку гнева.
