– Похоже, им понравилось эта забава, – сказал он, обсуждая дело с патриархом и синкеллом. – Но я их отучу от таких игр!
Подобное пророчество действительно не было новым явлением. Месяцев за восемь до убийства императора Льва появились слухи о его скорой смерти, прорицание распространялось под именем Хинолаккского игумена Мефодия. Конечно, окажись игумен в Империи, он не ушел бы от тюрьмы и бичей, но в Риме он был недосягаем, а когда возвратился, ему были предъявлены уже иные обвинения. Второе пророчество касалось смерти императора Михаила, оно стало известно в столице почти сразу после его кончины, хотя на распространявшихся списках стояла гораздо более ранняя дата – 5 мая. Феофил не сомневался, что прорицание было фальшивкой, написанной после смерти отца. Оно было анонимным, но ходили слухи, будто автором является всё тот же Мефодий. Император послал на остров Святого Андрея чиновников, и они сурово допросили игумена, но Мефодий решительно отрицал свою причастность к этому делу. В конце своего царствования Михаил, уже предчувствуя скорую смерть, приказал освободить некоторых из заключенных по политическим делам, а другим, в том числе Мефодию и его соузнику, облегчить условия заточения. Однако им не пришлось долго наслаждаться этой передышкой: после допроса игумена вновь бросили в ту темницу, где он находился изначально. Ксенофонт, неожиданно как для тюремщиков, так и для самого Мефодия, захотел быть заключенным вместе с ним. Когда его спросили о причине такого странного пожелания – тем более, что он был уже стар и немощен, – он ответил, что «лучше умереть вместе со святым мужем, чем жить с нечестивцами», после чего его с побоями и руганью втолкнули к Мефодию, и обоих узников снова окружили мрак, насекомые, мыши, грязь и духота.
Хотя и третье пророчество было анонимным, очень скоро выяснилось, что оно распространилось через архиепископов Иосифа и Евфимия. Солунский владыка был заточен в той самой странноприимнице, где проживал, а Сардский попал в дворцовую тюрьму, где провел несколько дней, а затем был вызван к императору. Феофил в тот день был не в духе. Хмуро оглядев приведенного к нему старца – Евфимию шел уже семьдесят восьмой год, – он сказал:
– Ты, Евфимий, вроде бы монах и уже стар, вот и ходишь с трудом, я смотрю, и тебе бы надо заботиться о собственной душе, думать о переселении в мир иной и готовиться к нему. А ты принимаешь ежедневно толпы народа, как говорят, в том числе женщин, со всеми общаешься… Мало этого, ты распространяешь клевету и сеешь смуты в народе! Скажу прямо: ты ведешь себя подобно тем развратникам и безумцам, которые, вместо того чтобы заниматься собственными делами, лезут в чужие и, по слову апостола, «развращают целые дома, уча, чему не должно». Что за люди посещали тебя? И почему ты не живешь тихо в одиночестве?
Архиепископ поднял глаза на императора и ответил:
– Государь, ни я, ни мои единоверцы пока еще не получали приказа никого не принимать. Что же тут такого, если люди приходят побеседовать с нами? Твой августейший отец, когда выпустил нас из заточения, сказал нам, что мы можем жить, где угодно, принимать кого угодно из родственников, друзей или духовных чад и молиться о вашей державе. И вот, мы устроились, каждый, как мог и умел. За что же твое величество упрекает меня? Притом я должен заметить, что рядом с моим домом есть храм, куда ходит много народа. Должен ли я следить, кто приходит туда молиться? – взгляд Евфимия стал чуть насмешливым. – Разве, например, ваш патриарх Антоний наблюдает за тем, кто приходит в Великую церковь, и может назвать все их имена? Конечно, нет!
– Ты остроумен, Евфимий, – сказал император, – но ты нашел неподходящее место для того, чтобы это показать!
Он сделал знак стоявшему тут же эпарху, и тот, подойдя к архиепископу, сказал:
– Дожив до старости, ты так и не научился, как подобает разговаривать с августейшим государем! – и с размаху дал Евфимию четыре пощечины.
Старец пошатнулся, но не вымолвил ни слова.
– Снимите с него мантию и пояс! – приказал император и, когда это было выполнено, вновь сурово обратился к архиепископу: – Говори, кто к тебе приходил и зачем! Или ты хочешь сейчас же отведать бичей? Думаешь, выслушав твой блистательный ответ, я отпущу тебя и дальше распространять безумные прорицания и развращать народ?
Архиепископ молчал, опустив глаза. Феофил окинул его гневным взглядом, приказал отдать ему одежду и увести. На следующий день, в субботу, император велел одному из придворных клириков, диакону Константинакию, отвезти Евфимия в ссылку на остров Святого Андрея. Диакон с архиепископом отплыли, несмотря на дождь и противный ветер, на остров прибыли, когда уже стемнело, и Константинакий повел Евфимия в местный монастырь и запер в келье вместе с монахом-прислужником, отказавшимся покинуть архиепископа, хотя Константинакий еще в столице предупредил его, что на острове им всё равно придется расстаться, поскольку в темницу вместе с Евфимием келейника не пустят. Архиепископ почти всю ночь провел в молитве и только на рассвете забылся сном. В воскресенье никто не приходил к нему, кроме монаха, принесшего еду, а в понедельник около полудня пришел Константинакий и сказал, что при монастыре только одна темница, и именно туда велено заточить Евфимия. Диакон собирался пойти посмотреть, есть ли в ней место, поскольку там уже сидят двое преступников.
– Не беспокойся, господин, – сказал Евфимий, – мне всё равно не придется там долго находиться.
«Пожалуй, что и так, – подумал диакон, окинув взглядом старца, – вряд ли он протянет в тюрьме долго!..» Однако, увидев эту пещерную тюрьму, он понял, что «вряд ли» было неуместным: когда страж отворил скрипучую дверь, на Константинакия пахнуло таким спертым и зловонным воздухом, что он едва не задохнулся и закашлялся. Подождав, пока темница немного проветрится, он вошел со светильником в руке и огляделся. Два узника, монах и мирянин, щурясь, с любопытством глядели на него. Ксенофонт, лежавший на рогоже в левом углу и только приподнявшийся на локте при появлении Константинакия, выглядел уже совсем стариком и походил на обтянутый кожей скелет. Диакон подумал, что он точно скоро умрет. Мефодий, сидевший в правом углу, подтянув колени почти к подбородку и обхватив их руками, тоже был чрезвычайно худ и бледен, голова его была подвязана тряпкой. Константинакий сначала решил, что у заключенного болят зубы, но когда игумен заговорил, диакон понял, что у него что-то с нижней челюстью – она плохо слушалась и двигалась довольно странно. Но особенно поразило Константинакия то, что оба узника были совершенно лысыми.
– Здравствуйте, господа! – сказал диакон.
Ксенофонт лишь кивнул – похоже, у него не было сил даже говорить, – а Мефодий сказал:
– Здравствуй и ты, господин, тем более, что у тебя гораздо больше возможностей здравствовать, чем у нас, – он усмехнулся. – Чем мы обязаны твоему посещению?
– Я привез вам нового соузника.
– Что?! – раздался хриплый шепот Ксенофонта. – О, Господи! – он в отчаянии закрыл глаза и опустился на рогожу.
– Соузника? – Мефодий вытянул ноги и воззрился на Константинакия почти с гневом. – Сосмертника, скорее! Или господин изволит шутить? Разве тут есть место еще для одного человека?
