Диакон и сам видел, что места здесь не было. Между рогожей Мефодия, лежавшей у правой стены, и рогожей Ксенофонта у противоположной было расстояние не более локтя, примерно столько же отделяло нижние концы рогож от двери. У изголовий между рогожами лежали две дощечки, куда, вероятно, клали еду, а слева от двери у ног Ксенофонта в полу виднелась закрытая деревянной крышкой дырка – отхожее место. В нише, выдолбленной в правой стене над головой Мефодия, стоял деревянный сундучок – вероятно, с чем-то, что нужно было прятать от мышей, а на выступе стены между ложами узников – глиняный подсвечник с оплавленным огарком и огниво. Константинакий с трудом мог вообразить, как эти два человека прожили тут многие годы. Слезы невольно навернулись у него на глаза, и он сказал дрогнувшим голосом:
– Да, тут у вас тесно… Я… попробую найти другое место…
– А кого к нам хотят подселить? – спросил игумен.
– Евфимия, бывшего архиепископа Сардского.
– Что?! – Мефодий вскочил на ноги, сделал шаг вперед, пошатнулся и ухватился за стену. – Он здесь? Прошу тебя, господин, позволь нам с ним свидеться!
«Вот как, они, видно, друзья! – думал Константинакий, идя по коридору к келье, где был заперт архиепископ. – Что ж, может, они теперь будут еще и рады новому соузнику, и мне не придется думать о том, куда его поместить!.. “Сосмертника”… Да если б они быстрее умерли, им же лучше – что за жизнь в такой дыре! Ведь выпускать их никто не собирается…»
– Вот, – сказал диакон, вновь открывая двери темницы и вводя Евфимия, – взгляни на место, куда приказано тебя заключить!
Архиепископ сделал шаг вперед и замер в изумлении.
– Здравствуй, владыка! – сказал Мефодий. – Вот, как Бог привел свидеться! Благослови нас, грешных!
Константинакий оставил их втроем в темнице, а сам ушел поговорить с игуменом монастыря о выделении для Евфимия другое места заточения – быть может, особой кельи или подвального помещения. Узники пробеседовали до обеда. Мефодию и Ксенофонту рассказывать было почти не о чем: как они жили, было видно и без слов, письма к игумену почти не доходили – стерегли его строго, – а его соузник был давно всеми забыт; только иногда Мефодий получал послания и кое-какие передачи, в том числе Святые Дары для причащения. Игумен попросил архиепископа исповедовать их с Ксенофонтом, после чего Евфимий причастил их, а затем, в свою очередь, повел рассказ. В отличие от узников, ему было, что сказать – о жизни исповедников, о кончине тех из них, кто уже отошел в мир иной, о собраниях у патриарха Никифора и о его смерти, о кончине Студийского игумена, об Иосифе Солунском, о положении при дворе и о влиянии Иоанна Грамматика на императора…
– Отнял от нас Господь столпов, – вздохнул архиепископ. – Только и остается, что перечитывать их писания… Не зря святейший посадил отца Феодора рядом с собой! Если б не он, что бы мы делали? – он поймал вопросительный взгляд Мефодия и спохватился: – А, да, ты же и не знаешь, отче, как это было…
Он рассказал о том собрании исповедников на Босфоре, когда патриарх отличил Студийского игумена перед всеми. Мефодий слушал, и в душе у него поднималось раздражение, которое он, впрочем, сумел не выдать.
– Ну, слава Богу, что хоть гонений нет! – сказал Ксенофонт. – А мы тут, владыка, сидим в этой дыре… Я уж, верно, и умру тут… Помолись за меня владыка, чтобы Господь принял мою грешную душу!
– Помолюсь, – улыбнулся архиепископ.
– Как же нет гонений? – возмутился Мефодий. – Если б не было, владыка не попал бы сюда!
– Я попал сюда не столько за веру, сколько за другое, – Евфимий чуть помолчал. – Хотя, конечно, я надеялся, что пророчество заставит государя задуматься, но, видно, просчитался… Кажется, госпожа Флорина совсем не знает и не понимает своего зятя…
– Судя по тому, как он с тобой обошелся, владыка, он просто грубый мужлан! – сердито сказал игумен.
– Нет, отче, – архиепископ качнул головой. – Просто он был очень разгневан. А то, что пророчество на него не подействовало, как раз и доказывает, что он не мужлан, – Евфимий грустно улыбнулся. – Я размышлял обо всем этом по дороге сюда и вчера, пока сидел взаперти… Думаю, мы слишком торопимся видеть смерть грешника, отче! Может, оттого Господь и не дает торжества веры…
Мефодий хотел возразить, но тут раздался скрежет ключа в двери, и вошел страж: он принес узникам обед. Они помолились и принялись за еду. Пережевывая недоваренные овощи, игумен обдумывал ответ на последнее рассуждение архиепископа, с которым был совершенно не согласен. Но возобновить разговор им было не суждено. Они еще не кончили обедать, как дверь вновь отворилась и на пороге появился красивый армянин лет сорока, среднего роста, крепко сложенный. Евфимий узнал его: это был патрикий Арсавир, муж Каломарии, сестры августы, недавно назначенный императором на должность логофета дрома. Он не поздоровался, только окинул узников взглядом и обратился к архиепископу:
– Мне очень жаль, господин Евфимий, что приходится отрывать тебя от трапезы, но нам настоятельно необходимо расспросить тебя кое о чем. Поднимайся, да поживее, нас ждут наверху!
Его тон заставил сердце Мефодия болезненно сжаться. «Что они собрались с ним делать? – подумал он. – Господи!.. Надо молиться!» Евфимия увели, дверь с лязгом закрылась. Игумен больше не мог есть и, задув свечу, упал на колени и стал молиться за архиепископа, его примеру последовал и Ксенофонт.
Евфимия привели на первый этаж здания, под которым находилась темница, в довольно просторное помещение, служившее в монастыре гостиной. Там архиепископа ожидали прибывшие с логофетом хранитель чернильницы и жезлоносец Косьма, один из императорских телохранителей. Феоктист задал архиепископу тот же вопрос, что он слышал от императора: кто посещал его, пока он проживал в столице?
– Я уже ответил на этот вопрос августейшему государю, – сказал Евфимий. – Мне нечего добавить.
– Ах, так! – сказал логофет. – Зато нам есть, чего добавить! – он повернулся к стоявшему у двери келейнику, приехавшему с архиепископом. – Раздень его и свяжи ему руки! – и Арсавир достал из сумки, лежавшей тут же на полу, бич из скрученных воловьих жил.
Монах со слезами принялся помогать Евфимию снимать одежды, а потом связал руки веревкой, которую дал ему Косьма. Архиепископа растянули прямо на полу, и логофет собственноручно дал ему десять ударов бичом. Прислужник, стоя на коленях у головы Евфимия, держал его за руку и плакал. Архиепископ не издал ни звука, только пальцы его так вцепились в руку монаха, что на ней остались синие отметины. Но это было лишь началом.
– Ну что, – спросил логофет, прекратив бичевание, – ты по-прежнему отказываешься говорить, кто приходил к тебе?
– Никто, кроме госпожи Флорины, тещи твоей и самого августейшего, – тихо ответил архиепископ.
– Оставь ее, говори о других! – раздраженно сказал Арсавир. – Я о других тебя спрашиваю, о них ты и должен отвечать!
Но Евфимий молчал. Тогда логофет, приказав жезлоносцу перевернуть Евфимия с живота на спину, дал ему еще тридцать ударов и снова задал тот же вопрос.
