– Если у вас есть приказ и власть убить меня одним ударом, – еле слышно проговорил архиепископ, – вы сделали бы мне большое одолжение, господа, как можно скорее прекратив эту мучительную для меня жизнь.
– Старая обезьяна! – процедил логофет.
– Говори! – заорал, выйдя из себя, хранитель чернильницы. – Не может быть, чтоб под ударами ты не назвал имен!
Он выхватил у Арсавира бич, Косьма снова перевернул архиепископа, и Феоктист принялся бить его по спине еще сильнее. После пятидесяти ударов за истязание снова принялся логофет, дав Евфимию еще сорок ударов по груди и животу. Когда он остановился отдохнуть, хранитель чернильницы сказал распростертому на окровавленном полу архиепископу:
– Не воображай, что молчанием ты отделаешься от вопросов! Знай, что мы прибыли покарать тебя за твои преступления против императорской власти!
Евфимий с трудом разлепил искусанные губы и прошептал:
– Мне говорили, господин, что твои мать и сестра подвизаются в монашестве.
Феоктист вздрогнул и, нахмурившись, сухо сказал:
– Да. И что из этого?
Архиепископ несколько мгновений смотрел на хранителя чернильницы и ответил:
– То, что ты избрал себе хороший образ благочестия!
Феоктист побледнел, потом покраснел, хотел что-то сказать, но вдруг повернулся к логофету, мотнул головой в сторону двери и, ни слова не говоря, быстро вышел из помещения. Арсавир переглянулся с Косьмой, пожал плечами, бросил бич на пол рядом с Евфимием и, взяв сумку, последовал за хранителем чернильницы. Жезлоносец посмотрел на лежавшего на полу истерзанного архиепископа, и в его глазах промелькнула жалость. Келейник Евфимия заметил это и хотел уже о чем-то попросить Косьму, но тот, мгновенно посуровев и нахмурившись, отвернулся и быстро вышел.
Монахи отнесли Евфимия в келью, где он провел предыдущий день. Его келейник попросил позволения поговорить с Мефодием и, придя к узникам, рассказал им всё бывшее. Игумен, пораженный, несколько мгновений молчал, стиснув зубы и стараясь не расплакаться. Ксенофонт начал причитать и проклинать жестокость императорских посланцев.
– Чем можно облегчить страдания владыки? – спросил монах.
Этот практический вопрос привел Мефодия в себя, и он, стараясь не думать о том, во что должно было превратиться тело Евфимия после бичевания, деловым и сухим тоном объяснил, что нужно прикладывать к спине и груди тонкие тряпки, смоченные водой. Когда келейник ушел, страж закрыл дверь, и в тюрьме снова настал мрак, Мефодий улегся на свою рогожу лицом к стене и закрыл глаза. Им овладело какое-то бесчувствие, и молиться он был не в состоянии. Перед внутренним взором поплыли картины прошлого.
Молодость, проведенная в Сиракузах… Семья Мефодия была очень богатой, и ему наняли хорошего учителя. Мальчик изучил грамматику и чистописание, стал прекрасным каллиграфом и прочел немало книг, особенно его интересовала история… Когда ему пошел семнадцатый год, родители отправили его в Константинополь, где у них были родственники, которые обещали помочь юноше поступить на придворную службу. Мефодий был красив, умен, честолюбив и мечтал о блистательной карьере, нисколько не сомневаясь, что это ему вполне по силам. Но по дороге он, по настоянию матери, сделал небольшой крюк, чтобы навестить владыку Евфимия, находившегося в ссылке неподалеку – на острове Пантеллария, куда его отправил император Никифор после подавления мятежа Вардана Турка. Родители Мефодия хорошо знали архиепископа и как-то раз приезжали к нему в Сарды вместе с сыном, тогда еще десятилетним ребенком. Молодой человек застал Евфимия за сборами в дорогу: император, хотя не разрешил ему вернуться на кафедру, позволил перебраться ближе к столице, и Мефодий покинул остров вместе с архиепископом. Сначала юноша немного смущался перед Евфимием, не зная, о чем можно, а о чем нельзя говорить с ним – строгим на вид пятидесятилетним аскетом. Но очень скоро обнаружилось, что с владыкой можно было свободно беседовать о самых разных вещах – не только о церковных делах или о благочестии, но и о политике, истории, о книгах, в том числе мирских, даже о поэзии. Они почти подружились за время плавания, которое немного затянулось из-за плохих ветров, но для юноши пролетело быстро: Евфимий увлекательно рассказывал, и Мефодий узнал от него много интересного. Молодой человек, в свою очередь, рассказал Сардскому владыке нехитрую повесть о своей жизни и о планах на будущее. Архиепископ заметил, что Мефодий, как по всему видно, умен и смышлен, а потому продвинуться на службе ему будет нетрудно, и больше к этой теме они не возвращались. Однако, когда судно уже шло по Геллеспонту в Пропонтиду и Мефодий, стоя на палубе рядом с архиепископом, с любопытством смотрел на проплывающий мимо берег, Евфимий вдруг сказал:
– Значит, ты плывешь в Город за славой, Мефодий… Но если ты так любишь славу, почему бы тебе вместо преходящей славы не обогатиться лучше пребывающей?
– Что ты имеешь в виду, владыка? – удивленно спросил юноша.
– Взгляни! – архиепископ протянул руку к берегу. – Вот сейчас мы видим перед собой одно, а спустя четверть часа уже совсем другое. Так и та слава, к которой ты стремишься: в любой момент она может столь же быстро смениться бедствиями и бесславием… Ты читал исторические повествования и сам можешь вспомнить много примеров тому. И я скажу тебе, что сейчас вижу перед тобой два пути, ты волен выбрать любой: или придворные должности и чины, которые могут вознести тебя высоко, но только Бог знает, сможешь ли ты их удержать так долго, как захочется… Или раздать все твои деньги бедным, взять крест Христов и последовать по стопам Спасителя.
Молодой человек вздрогнул, взглянул на архиепископа и поразился, какое у того вдруг стало светлое лицо. Евфимий чуть улыбнулся.
– Ты подумал сейчас, что это принесет тебе лишь небесную славу после этой жизни, но вспомни, что сказано в Евангелии: оставив всё ради Христа, ты и здесь получишь это сторицей, и там унаследуешь жизнь вечную. Говорю тебе, Мефодий: если ты сейчас послушаешься моих слов и сделаешь сам себя нищим и бесславным, то некогда воссядешь с сильными народа и унаследуешь престол славы!
Мефодий послушался архиепископа и вместо Константинополя отправился в Вифинию, чтобы поступить в монастырь, указанный ему Евфимием… И вот, его наставник умирает, иссеченный бичами, а сам он уже десять лет сидит в этой дыре, похороненный заживо… Это и есть тот самый «престол славы»?!.. Игумена охватило отчаяние. Найдись у него сила, он бы, наверное, стал бить кулаками в дверь и громко проклинать мучителей Евфимия и даже самого императора – «и пусть бы меня казнили!» – но теперь он только вцепился зубами в рукав собственного хитона и затрясся от беззвучных рыданий.
Он не помнил, когда уснул. Его растолкал Ксенофонт: оказалось, был уже обеденный час следующего дня, и им принесли еду. Стражник сообщил, что Евфимий жив, но очень плох и долго не протянет. Отвести игумена на свидание с архиепископом страж решительно отказался, но согласился передать умиравшему Дары для причастия. Приближалось Рождество Христово, и никогда еще Мефодий не встречал его в таком мрачном расположении духа. Всю неделю до праздника архиепископ пролежал в келье, страдая от ран, не в силах даже ничего съесть. Келейник смог ему скормить только спелую грушу и часто поил водой – Евфимия мучила сильная жажда, а раны от бичей воспалились и гноились. Он умер на рассвете вторника, на следующий день после Рождества. Отпевать «еретика» было некому, кроме Мефодия, и, после некоторых препирательств с настоятелем монастыря, на другой день тело почившего принесли и положили на рогоже перед дверью темницы. Игумен вместе с Ксенофонтом и келейником Евфимия пропели положенные псалмы, стихиры и молитвы. Тело, всё так же на рогоже, положили в нарфике монастырского храма, а на следующий день, после приезда нескольких родственников покойного, поместили в простой деревянный гроб и похоронили почти без свидетелей.
