Феофил положил книгу на место и задумался. По окончательному определению Платона, любовь это «стремление к бессмертию»… Если истолковать это по-христиански, то надо любить лишь Того, Кто дает бессмертие, стремиться только к Нему, а не к смертному человеку… И Кассия поступила в высшей степени философски, приняв постриг, всё правильно… Но почему так больно?.. Всё равно он любит ее, а Бога… Бога, если уж говорить по всей строгости, он и не начинал любить! «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди», а «кто нарушил одну из заповедей, стал повинен против всех», – и раз так, он ничего не соблюл по-настоящему, даже из того, что пытался… И если говорить о его самом сильном желании, то это вовсе не желание угодить Богу и соблюсти заповеди, нет: он хочет ее, и душой, и телом… Но что же делать? Он боролся столько лет, и всё напрасно… Похоть? Но ведь не только же! Даже странно, почему во всех аскетических писаниях говорится только о похоти, как будто больше никакой причины для влечения не может быть! Если б дело было только в этом, побороть это было бы легко, тем более, что у него есть жена!.. Но тут дело в душевном сродстве. Тогда, на выборе невест, он это больше чувствовал, чем знал… так что ж! Теперь он видит, что не ошибся! Где бы он мог еще найти такую девушку?! «Свою половину»!.. И это страсть души и тела одновременно… Впрочем, телесную страсть и Платон советовал сдерживать и жить «в единомыслии, владея собой и не нарушая скромности, поработив то, из-за чего возникает испорченность души, и дав свободу тому, что ведет к добродетели», чтобы по смерти «стать крылатыми и легкими»…
«Нет, я не аскет и не философ! – подумал Феофил с горечью. – Даже если б я поборол вожделение плоти, всё равно остается это душевное влечение, а ведь надо любить прежде всего Бога!..» Но, быть может, эта страсть души так мучит его, заставляя забывать о Боге и роптать, как раз потому, что до сих пор остается без пищи? Если б Кассия стала его женой, была бы рядом, всё могло бы быть вполне по-философски, разве нет?.. Наверняка!.. Но неужели она и тогда была такой умной, что всё вот так определила, рассчитала… решила «стремиться к бессмертию»?.. А он видел в ее глазах страсть… тогда… Всё-таки надо узнать, почему! Раз уж он пришел сюда…
Впрочем… столько лет прошло! Может, для нее это было всего лишь мимолетное впечатление, которое забылось… через неделю, месяц, год? С чего он взял, что она полюбила его так же, как он ее?.. Хотя, если по Платону, то… «своя половина»… Но даже если он и оказался ее «половиной», это еще не значит, что с ней все эти годы происходило то же, что с ним!.. Ведь она удалилась сюда ради Бога, и стремление к Богу должно преодолеть всё… Может, ей вообще теперь неприятно вспоминать ту историю, то увлечение… Не потому ли она и не вышла приветствовать его? Ведь она должна была тут умереть для мира… А он хочет с ней говорить… Путешествие в царство мертвых! Он пришел выяснять причину полученного двенадцать лет назад отказа… у покойницы! Не безумие ли? Не уйти ли, пока не поздно… от греха подальше?.. По сути своим явным нежеланием встречаться с ним она говорила: «Ты ничего не изменишь, ничего не узнаешь, уходи». Очень аскетично, прямо как в патериковых историях, где монахи не желали не только смотреть на женщин или встречаться со своими родственниками, но даже беседовать с другими монахами… И если он уйдет, это будет благочестиво! Очень!..
Кассия!.. Он опять вспоминал их поединок взглядов во время смотрин. Возможно, если б он не был уверен в том, что она тоже полюбила его, он бы ушел сейчас и оставил ее в покое… Но она полюбила – и отвергла! Ради монашества? Тогда почему она ушла в монастырь не сразу, почему тянула?.. Вопросы, вопросы без ответов!.. Уйти, так и не поговорив с ней – о, да, это было бы благочестиво, но… «Сколько лет я мучился! Всё, хватит… Больше не хочу! К дьяволу всё это благочестие! Хочу ее увидеть! Хотя бы увидеть…» Что может произойти, если он «хотя бы» увидит ее, – об этом Феофил старался не думать.
– Что ж, – сказал император, закрывая шкаф и поворачиваясь к Анне, – мать игуменья почему-то не торопится выйти, а мне настоятельно нужно расспросить ее кое о чем. Посему я бы просил тебя, госпожа Анна, показать мне, где ее келья.
Он сказал это как можно более сухим тоном, сопровождая слова жестким взглядом, и по беспокойству, мелькнувшему в глазах монахини, понял: она подумала, что он хочет говорить с игуменьей насчет икон. «Прекрасно! – усмехнулся он про себя. – Всё-таки от отца я унаследовал какие-то актерские способности!»
Они покинули библиотеку и снова оказались в скриптории, где три монахини попрощались с императором. Феофил пожелал им успехов в трудах, добавив чуть насмешливо: «Но только в богоугодных и благочестивых!» – снова поймал беспокойный взгляд Анны и почти развеселился: игра удавалась, и никто из монахинь, по-видимому, не догадывался, что у его визита в обитель могут быть иные причины, кроме иконопоклонства здешних сестер. Покинув скрипторий, они прошли через двор к жилому зданию. Войдя, император повернулся к Анне, взглянул вопросительно, в то же время давая понять, что больше не нуждается в проводнице, и она указала, что дверь в келью Кассии – последняя справа по коридору. Феофил сказал монахине, что она может идти. Анна поколебалась несколько мгновений, но так и не решилась ничего сказать, поклонилась ему в пояс и вышла, а император решительно направился к келье игуменьи.
Постучав и не получив никакого ответа, Феофил постоял немного и, наконец, толкнул дверь, вошел и замер: келья была пуста. «Где же она?!..» Он огляделся, увидел сбоку узкую дверь и понял, что она ведет в соседнее помещение. Он дернул за ручку; дверь чуть подалась, но не открылась. Император отошел и снова осмотрелся. Эта смиренная келья ничем не выдавала того, что в ней обитала прежняя обладательница немалых богатств, имений, рабов – та, которая едва не стала августой ромеев. Голые каменные стены, икона Богородицы с лампадой в углу, узкое деревянное ложе с плоской подушкой, покрытое темным шерстяным одеялом, у окна стол и стул, небольшой шкаф – вот и всё убранство этого жилища.
Шкафчик был приоткрыт, и Феофил принялся изучать его содержимое. Он нашел здесь «Беседы» преподобного Макария Египетского, Патерик, трактат Ареопагита «О божественных именах», Аристотелевы «Категории» и несколько тетрадей, переплетенных в кожаные обложки. Он взял одну и открыл. Это были эпиграммы о монахах.
«Днесь в мире,
а завтра во гробе, —
память смертная помогает в житии».
«Монах есть живой мертвец».
«Монах есть брань с плотию, по реченному:
“несть наша брань ко крови и плоти”;
обдумывай сказанное и не пробегай мимо,
ибо оно нуждается во многом внимании».
«Что ж, – размышлял император, – обычные аскетические рассуждения! Впрочем… брань с плотью и в то же время – не с кровью и плотью… Ну да, разумеется: не с телом, а с его страстями, не с кровью, а со страстями, от которых она кипит… Неплохой стих!..» Он взял другую тетрадь и нашел там стихи на более общие темы. Первое, что попалось ему на глаза, были несколько эпиграмм, начинающихся со слова «лучше»:
«Лучше одиночество дурного общества.
Лучше и болезнь порочного здравия.
Лучше быть немощным, чем порочно здравствовать…»
«Почерк везде ее, – подумал он. – Сама ли она это сочиняла?..» Он пролистал тетрадь дальше и улыбнулся.
