Кассия сознавала, что если б он не отпустил ее сейчас, то ее сопротивления хватило бы ненадолго… вообще ни на сколько не хватило бы. Она еле сдерживалась, чтобы не шагнуть вперед, очутиться в его объятиях и отдаться страсти, не думая больше ни о чем. Икона Богоматери, взгляд на которую остановил Феофила, была у нее за спиной; она видела перед собой только лицо того, к кому влеклась душой, телом, мыслями, чувствами, желаниями… Страсть и боль от того, что уже второй раз в жизни надо проститься с ним, раздирали ее. Бичевание? Она, кажется, была бы рада, если б ее бичевали – как можно сильнее, чтобы боль от ран хоть немного заглушила эту страсть… Пусть бы истерзали ее тело, всю эту красоту… из-за которой одни бедствия на этом свете!..
– Я этого не боюсь, Феофил… Пострадать за православие было бы радостью! И это послужило бы мне во искупление греха… Но ты этого не сделаешь… И мне предстоит тяжелая борьба… особенно теперь…
Лицо ее покрылось бледностью. Она внезапно осознала, что́ она сделала, и какая борьба ее ждет – теперь, когда она уже отчасти вкусила того запретного наслаждения, которого до сих пор не знала… Экстаз, охвативший ее, ощущение безвременья, когда нет никого и ничего вокруг, а только она и он – всё это внезапно окончилось. Потолок кельи стал как будто ниже и давил на нее – преступницу, превратившую святую обитель… в блудилище!.. И в то же время при мысли, что Феофил сейчас уйдет и она его больше не увидит, хотелось умереть.
Ее глаза потемнели от боли.
– Всё было решено еще до того, как мы встретились в портике, – проговорила она.
– Но зачем вообще тогда всё это было нужно?! Бессмысленное страдание!
– Не бывает страданий без смысла… Когда-нибудь мы поймем, зачем… Расстанемся по-хорошему, государь, – произнесла она совсем тихо. – Так будет лучше для нас обоих.
Они молча смотрели друг на друга, трепеща от страсти, разрываясь от боли, – на противоположных краях непреодолимой пропасти. Они читали в глазах друг друга и, может быть, в эти мгновения проживали всю ту жизнь, которая уже никогда не могла настать…
Наконец, император произнес:
– «Простить тебе богиня не могла
Ни чистоты, ни алтарей забвенья.
Теперь мне всё понятно: не одну,
А целых три взяла Киприда жертвы!»
Он уже шагнул к двери, но вдруг остановился и, резко развернувшись, снова посмотрел на игуменью в упор.
– А знаешь ли ты… Вот ты тут спасаешься, да? Монастырь такой у тебя… красивый, всё так благолепно, чинно… Но знаешь ли ты, что всем этим ты обязана мне – «еретику», «проклятому иконоборцу», «извергу», «антихристу» и как там еще называете вы меня?
Она хотела что-то сказать, но он не дал ей заговорить.
– Да, ты не называешь, но другие… Так вот, именно я, «проклятый еретик», уже шесть лет не даю разогнать твою обитель! Патриарх впервые пожаловался на вас, когда еще и года не прошло после постройки монастыря! С тех пор у меня набралась уже целая кипа доносов… Я всё знаю, и что вы распространяете писания Феодора и Никифора, поношения на моего отца и крестного, и храм я ваш видел, и Мансура в библиотеке… Я давно мог бы приказать заточить тебя с сестрами куда-нибудь в Преторий! А мог бы и другое… Знаешь ли ты, что когда мой отец взял в жены Евфросину, у меня был сильный соблазн последовать его примеру? Думаешь, ты смогла бы противиться императорской воле? Мне стоило бы только приказать доставить тебя во дворец… И ты бы сдалась, Кассия!.. Когда-то я дал тебе свободу выбрать… А зря, кажется! Ведь тебе это счастья тоже не принесло! – его губы чуть искривились, и при виде этой вымученной усмешки Кассии стало еще больнее. – Но я не тронул твой монастырь, не стал извлекать тебя отсюда… чтобы так и остаться «зверем» и «проклятым еретиком», да?
– Нет!.. Ты… ты гораздо, гораздо лучше меня! Ты даже не понимаешь, какой ты… хороший…
Она опустила голову, потом опять взглянула на него, губы ее задрожали.
– Пусть Господь отблагодарит тебя за всё то добро, какое ты сделал нам…
– Отблагодарит?! – он усмехнулся. – Он уже «отблагодарил» меня раз и навсегда, отняв единственную женщину, которая была мне нужна! И вот, сейчас я уйду… буду опять «подвизаться во благочестии»… Опять терпеть эту пытку, бесконечно! И эта му́ка теперь станет еще во сто крат невыносимее… Хороша благодарность!
Она прижала обе руки к груди и какое-то время гдядела на него, а потом тихо спросила:
– Феофил, ты помнишь историю святого Пимена и его матери?
– Как она приходила к нему повидаться, а он не открыл ей дверей?
– Да. Помнишь, что он сказал ей? «Где ты хочешь видеть меня – в этой жизни или в будущей?»
– Помню… Что ж – встретимся на небесах? Так, что ли? А как же моя «христоборная ересь»? – он опять усмехнулся.
– Я верю, что Господь вразумит тебя, государь!
Он еще несколько мгновений смотрел ей в глаза и, наконец, повернулся и вышел из кельи. Игуменья без сил упала на стул. «Феофил!» – прошептала она и тут только заметила на столе золотой перстень и увидела, что ее стихира была продолжена императором.
…В дверь стучали. Кассия не сразу осознала это. Она не помнила, сколько времени уже находилась во внутренней келье, где затворилась после ухода василевса. Она вошла туда, словно преступник в тюрьму, машинально затеплила лампаду, взглянула на икону… Ноги у нее подкосились, она упала на пол перед образом и замерла. Она осталась один на один с выпущенной наружу страстью, которая пожирала ее, как дикий голодный зверь. Казалось, всего того, что только что случилось, никак и никогда не могло произойти – но это совершилось… Ее колотило в ознобе. Ни одно слово молитвы не шло ей в голову, а помыслы вели ее от воспоминаний о случившемся – к тому, что могло бы быть, если б Феофил не отпустил ее…
– Матушка! Матушка!
Стук продолжался. Кассия с трудом поднялась, подошла к двери и, не открывая, спросила:
– Это ты, София?
– Да, матушка! С тобой всё хорошо? Мы все так испугались!.. Чего хотел государь? Собирается нас выгнать? Или чем-то тебе грозил?
– Нет… Не бойся, София… Он нас не выгонит… и ничего не сделает… Скажи сестрам, чтоб не волновались!
– Ну, слава Богу! Слава Матери Божией! – простодушно возрадовалась сестра.
София, уже немолодая монахиня, пришедшая в обитель после того, как ее муж-рыбак и двое детей умерли от лихорадки, жила в монастыре уже полтора года, помогая Христине в трапезной и вообще выполняя самые черные работы. Она научилась читать, но науками заниматься не стала, сказав, что ей «уже поздно», однако всегда внимательно слушала ученые беседы игуменьи и других сестер. Все любили ее за смирение и простоту.
– Иди теперь, – сказала Кассия всё так же через дверь. – И пусть меня никто не беспокоит… К вечерне я приду.
Хотя она была совсем не уверена, что сможет придти к вечерне.
