София ушла, а Кассия уселась на рогожу, забившись в угол и закутавшись в мантию. Хотелось исчезнуть, так чтобы совсем не существовать. Озноб не проходил. Слез не было. От страсти всё плыло внутри, помыслы шли потоком, которому она не могла сопротивляться.
«Господи! – думала она в отчаянии. – Что теперь делать?.. Как я выйду к сестрам? Надо взять себя в руки… но как?! Ведь я чуть совсем не погибла… Еще бы немного, и… И я хотела этого! Я и сейчас этого хочу… Если б он не отпустил меня, то… И всё это здесь, в келье!..»
Кассия потерла рукой лоб. Ей представилось, что и постригавший ее, и ее наставник сейчас оттуда видели всё… Да разве только они?! Все оттуда видели всё это… этот позор… Она закрыла лицо руками. И тут ей вспомнилось:
«Я думала потом, что пыл безумный
Осилю добродетелью… И вот,
Когда ни тайна, ни борьба к победе
Не привели меня – осталась смерть…»
– Да, я умерла! – прошептала она. – Душой я умерла… умерла и разложилась в мерзкую слизь!.. Можно ли воскреснуть?.. Сколько раз я утешала сестер, что Богу всё возможно, и смердящего мертвеца воскресить… И вот, теперь я сама – этот мертвец!..
Мертвец?.. Но почему ей казалось, что она только что прожила целую жизнь… больше, чем жизнь?.. «Ты еще не испытала такого искушения, которое представляется истиной», – вспомнилось ей. Да, он и здесь был прав, «треклятый Ианний»: несмотря на весь ужас перед сделанным грехом, несмотря на мысли о погибели и душевной смерти, ее не покидало ощущение, что иначе и быть не могло, что всё так и должно было случиться, что когда они с Феофилом рассказывали друг другу о себе и читали в глазах друг друга, это было неизбежно, необходимо… и прекрасно! И она не могла искренне жалеть об этом!.. А поцелуи и объятия – тоже были неизбежны?!.. Можно ли было остановиться? И… нужно ли?.. Боже, о чем она думает!..
Она в отчаянии уткнулась лбом в стену.
«Отче Феодоре! Отче Никифоре! – взмолилась она мысленно. – Видите, до чего я дошла!.. Спасите меня от этой погибели!»
Она закрыла глаза и без сил склонилась на рогожу. И вдруг точно камень свалился с ее души, из глаз полились слезы; она поднялась, несколько мгновений стояла, глядя на икону, а потом упала на колени и стала горячо молиться.
Спустя час она вышла из внутренней кельи и подошла к столу. Золотой перстень лежал там, где его оставил император. Кассия отложила его на угол стола и перечитала дополненную Феофилом стихиру. «Шумом уши огласивши, в страхе скрылась», – перечитав эти слова несколько раз, Кассия вздохнула, перекрестилась на икону, взяла перо и дописала:
«Грехов моих множество и судеб Твоих бездны кто изследит?
Душеспасче, Спасе мой,
да мя, Твою рабу, не презриши,
Безмерную имея милость».
11. Удар ножа
Любовь – это по своей сути хаос. В ней нет предсказуемости нисколько… и причинно-следственные связи в ней тоже не работают…
(Юлия Адель)
Выйдя из кельи Кассии, Феофил, пройдя несколько шагов по коридору, остановился и провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть следы страсти и потрясения. Взять себя в руки, чтобы монахини не подумали чего-нибудь могущего породить толки и доставить неприятности Кассии… Ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы придать лицу спокойное выражение и сохранить его до выхода за стены обители; было больно дышать. Он попрощался с Анной и с оказавшейся в это время на монастырском дворе Софией, сказав, что узнал от матери игуменьи всё, что хотел, и пожелав всем сестрам «подвизаться во славу Божию». Когда врата закрылись за императором, монахини удивленно переглянулись.
– Неужели Бог миловал? – проговорила Анна. – А я так боялась, что он решит разгонять нас за иконы! Видно, матушка смягчила его…
Сестры, узнав от Анны, что император пошел к игуменье, причем был весьма суров, совсем перепугались и, пока Феофил был у Кассии, молились за нее, прося о милости к обители. После ухода василевса все ждали, что игуменья выйдет и сама расскажет обо всем, но она не появлялась, и тогда Христина, то и дело подходившая к кухонному окну поглядеть, не идет ли матушка, послала Софию узнать, как и что, а потом сообщить остальным…
Вскочив на коня, Феофил спросил, взглянув на солнце:
– Долго ли я был в обители, Евдоким? Я что-то отвлекся… Уж очень библиотека там богатая!
– Часа три, государь, – ответил каппадокиец.
«Три часа счастья! Вот всё, что мне отмерено судьбой!»
За всю последующую прогулку император не проронил ни слова. В сопровождении Евдокима он доехал до Средней, затем по ней до Адрианопольских ворот, выехал из Города и, повернув налево, поскакал вдоль стен – вперед, вперед, навстречу ветру. Они доехали до Пропонтиды и последовали вдоль берега, до Эвдома, откуда по Игнатиевой дороге повернули обратно. У Золотых ворот Феофила встречали эпарх с логофетом дрома и отрядом схолариев: оказалось, что во дворце произошел переполох – император, собиравшийся быстро возвратиться из поездки, «пропал», да еще без свиты, если не считать комита схол!.. Правда, быстро выяснилось, что василевса видели стражники у ворот Города, когда он проезжал, направляясь к морю, однако всё это выглядело несколько странно, по крайней мере, для августы, и она отправила эпарха навстречу императору. Феофил отшутился, сказав, что хотел проверить, насколько хорошо пекутся о его безопасности. Они быстро вернулись во дворец, но там, идя залами и переходами, император всё больше замедлял шаг по мере приближения к своим покоям. Феодора!.. Надо было зайти к ней, успокоить, рассказать что-нибудь… Но сейчас свидание с женой казалось совершенно неуместным. Встречный ветер остудил его пылающий лоб, но, конечно, не мог погасить сердечный пожар. Феофил вновь и вновь в мельчайших деталях вспоминал посещение обители, и у него сводило внутренности. Кассия, Кассия!..
Феодора сама встретила его у Лавсиака – ей уже доложили, что император благополучно «нашелся».
– Феофил! – она бросилась к нему. – Где ты был? Ну, разве так можно!.. Я вся извелась!
– Прости! – сказал он, и августа ожидала, что он поцелует ее или обнимет, но он не сделал этого. – Я хотел проверить, как работает охрана, мы как раз с Евдокимом обсуждали это по дороге.
– Ох!.. Ну, расскажи хоть, где ты был! Тебя ведь не было весь день!
Они вместе прошли в покои августы. Маленькая Фекла, только месяц назад вставшая на ножки, так быстро засеменила к отцу, что растянулась на ковре. Феофил поднял ее и взял на руки. Феодора с улыбкой смотрела на них, а император ощущал себя, словно птица, которую так долго держали в клетке, что она уже привыкла к этой жизни и стала находить ее вполне сносной, но однажды случайно вырвалась на волю и немного полетала, а теперь, пойманная, с подрезанными крыльями, опять попала за решетку, где еще недавно была почти счастлива – но уже никогда не будет… Он отнес дочь в уголок к ее игрушкам, сделал знак няньке выйти, а сам опустился в кресло. Феодора, сев напротив, взглянула на мужа повнимательней: что-то странное сквозило в его лице, новое выражение, неопределимое и почти неуловимое, – и оно почему-то встревожило императрицу.
