…Евдоким вошел в храм Апостолов в Схолах, прислонился к мраморной колонне и замер, закрыв глаза. Перед его взором проплывало лицо августы, император верхом на вороном иноходце, купол монастыря на берегу Ликоса, шумная Средняя, дорога вдоль городских стен, волны Пропонтиды, опять лицо Феодоры… Евдоким встряхнул головой.
– Господи! – прошептал он. – Помилуй всех нас!
Император недооценил каппадокийца. Комит схол заметил всё: и волнение Феофила при получении ларчика с ладаном, и его раздумье перед тем, как он решился войти в монастырь… Уже давно, вскоре после зачисления в отряд схолариев, Евдоким понял, отчего страдала Феодора. Он был наблюдателен, этот «мальчик» – потому что любил ее. Он догадывался и о том, почему она нелюбима мужем: однажды, как бы между прочим, Евдоким спросил у отца, не знает ли он, как император выбрал себе невесту, и патрикий рассказал то, что ему было известно о происшедшем на смотринах, правда, тут же строго-настрого запретив сыну обсуждать это с кем-либо. Отец помнил и имя девушки, выбранной Феофилом поначалу, и знал, что она впоследствии постриглась и основала монастырь, – Василий был хорошо знаком с протоспафарием Георгием, и тот в свое время вылил ему в уши немало сетований по поводу «дурного воспитания» племянницы, ставшего причиной «такой неслыханной дерзости»… Евдокиму всегда было больно видеть августу, особенно рядом с императором, но не из-за ревности, а потому, что он догадывался о страдании их обоих. Его служба при дворе была успешной, вскоре он стал комитом схол, и другой на его месте, пожалуй, задумался бы о поисках «подхода» к нелюбимой мужем императрице, но Евдокиму это и в голову не приходило, несмотря на то, что страсть даже вынудила его носить под одеждой власяницу. Чужое ложе, тем более императорское, было священно. Человека, любимого ею, нужно было хранить как зеницу ока – и, став одним из комитов, Евдоким еще усерднее исполнял обязанности по службе, так что Феофил не раз хвалил его и отличал среди придворных… А Феодора… От нее Евдоким едва получил несколько равнодушно-любезных улыбок. Он видел, что в последнее время отношения императорской четы заметно улучшились, но не спешил радоваться за августу: служа в охране василевса, комит успел многое подметить – он был гораздо наблюдательнее, чем это можно было предположить, – и догадывался, что всё не так просто… И сегодня его догадки подтвердились.
В ожидании императора Евдоким пустил коней пощипать траву на берегу реки, а сам сел на бревно, и поглядывал то на коней, то на реку, то на врата обители, за которыми скрылся василевс. Наконец, его стало удивлять, что император всё не возвращается: даже при посещении больших монастырей для поклонения святыням он никогда не задерживался так долго, а если в этой обители действительно еретики, то что он может там делать? Допрашивать иноков?.. Это было бы странно… Между тем, пока Евдоким дожидался василевса, мимо по дорожке прошло несколько монахов. Последний из проходивших, низенький и щуплый, с сумой за плечами, кинул взгляд на пасшихся коней, остановился и поздоровался с Евдокимом. Тот встал и тоже поклонился в ответ.
– Ты уж не государя ли тут поджидаешь, господин? – спросил монах. – Смотрю, конь-то с таким седлом… Его, вроде? Неужто к нам пожаловал? Я с Диевой обители, – пояснил он, кивая на монастырь.
– Да, отче, я жду августейшего, – ответил комит. – Но государь зашел не к вам, а вот в этот монастырь.
– Вот так да! – монах едва не подскочил на месте. – Наконец-то! А мы уж думали: что за притча, уж сколько и отец игумен писал, и отец эконом – и святейшему, и самому государю, а всё без толку… Монашки-то тутошние еретички! С патриархом не общаются, иконы чтут, еретические книги распространяют…
– Да, государь сказал: ему донесли, что здесь еретики, и он хочет проверить, – сказал Евдоким сдержанно; столь бурная радость монаха была ему немного неприятна. – Так это женский монастырь?
– Женский, женский, господин! И такой, прости Господи, странный! – монах оказался словоохотлив. – Хозяйства у них почти нет, книги переписывают да продают, и сестры-то все молоденькие! Почитай, старше сорока ни одной и нет… А игуменья у них и вовсе… И тридцати еще нет! А стала игуменьей когда ей и двадцати пяти не было, вот дела! Где это видано?.. Говорят, ее Никифор покойный благословил, вот какие у них, иконопоклонников-то, порядочки!..
Комит очень не любил пересуды и сплетни и подумывал, как бы повежливее пресечь словоизлияния монаха, но услышанное дальше поразило его.
– Умная она, говорят, ученая! Из богатых… А красавица! Я ее видал… Кассией звать. Имя какое, видишь, как у дочери Иова!.. За красоту, видно, и назвали… Вот, теперь-то государь посмотрит, что у них там, так, верно, примет меры!.. Ну, пойду, господин, расскажу отцу игумену, то-то он порадуется!..
Монах откланялся и засеменил к Диевой обители, а потрясенный Евдоким снова опустился на бревно. Подарок, сделанный торговцем благовониями императору и, кажется, выбивший его из равновесия, был у комита в сумке у пояса… Кассия – игуменья обители!.. «И тридцати еще нет» – как и государю… Неужели она?..
Весь нынешний день предстал перед Евдокимом в ином свете. Действительно ли государь хотел только проверить, насколько истинны доносы? Мысль была столь дерзкой, что комит испугался и тут же укорил сам себя за нечестивый помысел. Мог ли государь солгать, ведь он сам сказал, зачем идет в обитель, да и монах этот подтвердил то же! Но… этот ладан! Это раздумье императора, прежде чем он вошел сюда!.. Боже! Нет, нельзя думать о таком!.. Евдоким сжал голову руками, закрыл глаза и принялся молиться, чтобы отогнать помыслы, роившиеся у него в мозгу. Он не знал, сколько просидел так, и очнулся от голоса императора над своей головой:
– Что с тобой, Евдоким?
Молодой человек вскочил и хотел ответить, но, взглянув в лицо василевсу, не смог сказать ничего. В его уме возник ответный вопрос, который он никак не смел задать: «А что с тобой, государь?» Но император прочел в глазах Евдокима этот немой вопрос – и отвернулся, не сказав ни слова. Они сели на коней, и Феофил спросил, не глядя на каппадокийца, долго ли он был в обители. Получив ответ, погладил бороду, – тут-то комит схол и заметил, что перстень с его руки исчез… А потом, вместо скорого возвращения во дворец, как предполагалось с утра, эта долгая прогулка в полном молчании…
Евдоким стоял у колонны в храме, закрыв глаза, и волнение душило его. Только что он впервые в жизни солгал – солгал женщине, которую любил, – солгал, чтобы скрыть от нее правду о том, кого любила она… Какую правду?!..
«Господи, неужели это совершилось?..»
12. Исповедь
Когда спросили авву Кира Александрийского о блудном помысле, он ответил так: если ты не имеешь помысла, то ты без надежды, – ибо, если не имеешь помысла, имеешь дело. Это значит: кто не борется с грехом в уме и не противится ему, тот совершает его телесно, а совершающие такие дела не возмущаются помыслами.
(Древний Патерик)
К вечерне Кассия пришла внешне почти спокойная, в нескольких словах сообщила сестрам, что император приходил из-за их иконопочитания, видимо, по доносу, но гнать их за «ересь» не будет.
