Она опять умолкла.
– До сих пор тебя любит?
– Да, – кивнула она. – Сначала он и правда хотел уйти, уже и ушел… Оставил свой перстень у меня на столе… и дописал стихиру… И вышел… Но он не смог уйти и вернулся… А я уже в это время вышла из внутренней кельи… Когда он вошел и назвал меня по имени… я поняла, что всё пропало… что я не смогу сопротивляться! Это ужасно… Нет, ужасно не это. Самое ужасное то, что… я поняла, что не хочу сопротивляться!.. И мы с ним говорили… Он хотел знать, почему я на смотринах отказала ему. Я не могла не ответить!.. Я рассказала про свою жизнь… А он мне – про свою… И казалось, что мы понимаем друг друга без слов… Но на этом не остановилось…
Она замолчала; силы совсем оставили ее.
– Ничего, мать, говори всё, – тихо сказал Навкратий.
Слезы потекли по щекам Кассии.
– Он оказался благороднее меня… и целомудреннее… Он мог бы овладеть мною, если б захотел… Я сначала попыталась оттолкнуть его… а потом уже не пыталась… Он два раза поцеловал меня… и если б он еще раз… я отдалась бы… Он это видел… И он отпустил меня! Не захотел воспользоваться… А ведь он всё понял! Он был прав, обвиняя меня в лицемерии! Он сразу сказал мне, что… что нечего говорить про добродетель, ведь он видит, чего я хочу на самом деле… Ведь правда же: я живу в обители, якобы подвизаюсь, «невеста Христова», а на самом деле… Когда он уходил, мне захотелось умереть… но не от стыда… а потому, что он уходил!.. Потом я молилась, и мне стало легче… Потом пошла на вечерню… Потом принимала исповедь сестер… и всё думала, что я недостойна им и ноги умывать! Они приходят ко мне… как к духовной… а я… Я вся – то самое брение, которое страстно желает брения, как в «Лествице» сказано… И ничего больше! И я молюсь, каюсь, но в то же время… в душе я до сих пор… до сих пор жалею… что он не настоял на своем!..
Кассия совсем опустила голову, не смея взглянуть на отца Навкратия. После небольшого молчания он сказал:
– Молода ты еще, мать! Кровь играет… Это бывает часто, особенно если не вкусил этой сласти в юности… Обычно кто не вкусил, тот бывает меньше борим страстью, но Лествичник говорит, что часто бывает и противоположное. Конечно, следовало быть осторожней, но сделанного не воротишь… Да тут как-то у вас всё так произошло… Не знаю, можно ли было избежать… Надо благодарить Бога, что вы не пали до конца! Не отчаивайся, мать! И не такие падения бывали с монахами, сама знаешь, но Господь восставлял, можно сказать, из самых глубин адовых…
Кассия уже не плакала и внимательно слушала неторопливую речь отца Навкратия, прижав ладони к пылающим щекам.
– Терпи, мать! – сказал игумен. – Терпи. Как путник проходит по вонючей улице и ощущает смрадные запахи, а всё-таки идет к своей цели, так и нам надо. Бесы будут бороть до конца жизни, и не последняя цель у них – совсем смутить, внушить мысль, что вот, раз мы такие, то всё, впору сложить руки и всё бросить, потому что мы недостойны и прочее… Да, мы недостойны, и упаси Господь думать, что мы достойны! Но если Бог нас поставил на то или иное служение, мы должны стараться творить Его волю и исполнять свое послушание… И ты хорошо сделала, что не отменила вчера исповедь сестер, так и впредь поступай. Есть у тебя обязанности по отношению к сестрам – исполняй их. А против бесов, сама знаешь, одно средство – смирение и молитва. Вот так, и вперед, не останавливаясь. Если уж очень тяжело или уныло, так хоть в мантию завернуться и спать, только не расслабляться и руки не опускать, потому что от этого всё зло… Если бес блудный будет стужать совсем несносно, то хорошо тело утруждать побольше – работой или поклонами… Или хоть выйди на воздух и по саду походи, с молитвой… Вот так, мать!
– Отче, – проговорила Кассия, – мне ведь надо епитимью нести… Отлучение… Я хоть и не пала окончательно, но… – она опустила голову, – только благодаря государю… Если б какая-нибудь сестра сделала то же самое, я бы отлучила ее, а про себя теперь думаю… что это может породить в обители толки… Но это самооправдание…
– Да, мать, отлучать тебя от причастия – дело неудобное. Посещение государя само по себе могло толки породить, и хорошо еще, что сестры твои, вроде бы, все думают только про вопрос об иконах… А если тебя отлучить, то могут подумать всякое. Если и не подумают о том, что было на самом деле, так могут, пожалуй, решить, что ты в соглашение с ересью хотела вступить… Или даже вступила, раз государь решил оставить обитель в покое, – подписку дала или что-то еще подобное. Да и потом, мать, это тяжкий грех, если вообще смотреть, но тут у тебя случай особый… Так что… – он помолчал, подумал. – Давай, матушка, так: клади по триста поклонов сверх правила, а пищу вкушай только раз в день, но чтоб в трапезу ходить со всеми. В обед ешь, а на ужин для виду можно только воду пить и, может, еще хлеба ломтик, чтобы не обращать на себя лишнего внимания и не тщеславиться… А вина не пей совсем. И всё на этом. Год так проживешь, а там посмотрим. Если очень тяжело будет, приезжай опять на исповедь.
Игумен выпрямился, и Кассия опустилась перед ним на колени. Он положил руку ей на голову, помолился и сказал:
– Поднимайся, мать! Путь тебе еще долог!
Кассия встала, не смея взглянуть на него.
– Мать! – сказал он.
Она подняла глаза. Навкратий чуть заметно улыбался.
– Мать, выше голову! «Не неразумеваем» умыслы бесовские! Благодари Бога, что Он не допустил вас обоих до конечного падения! Тебе много предстоит борьбы, но может, и хорошо, что случилось так… Помнишь, у Лествичника: море это должно возмутиться, чтобы извергнуть весь сор и грязь. Святая Сарра боролась со страстью тринадцать лет – видишь, дольше тебя! А мы разве подвизаемся так, как она? Она не унывала, но просила Бога о помощи, хотя ведь могла отчаяться, что она столько лет молится, трудится, а Он ее как будто бы не слышит… Вот и нам нет пути унывать!
С Кассии точно упала огромная тяжесть. Жить дальше было можно. По-прежнему было больно, но чувство безысходности исчезло. Она как будто восстала от тяжелого и мрачного сна.
– Спаси тебя Господь, отче!
Тут она вспомнила о подарке Феофила.
– Отче, а что делать с тем перстнем… который оставил государь?
– Мне кажется, мать, лучше его продать и деньги раздать нищим. От этого будет больше пользы… может быть, и для души государя.
– Раз уж зашла об этом речь… Отцы пишут, что за лиц, внушающих страсть, лучше не молиться… чтобы не вспоминать их… И даже – что предметы страсти надо воображать уже лежащими в гробу и разложившимися…
– Но ты не можешь так?
– Нет! Я пыталась… Это выше моих сил!.. И потом… он сказал мне, что все эти годы, пока существует наша обитель… он не давал ее разогнать, хотя ему жаловались и писали доносы… Я ужасно боюсь за него! Он такой… он совсем не такой «зверь», как про него думают! По крайней мере, меня он точно лучше… Но ведь он погибнет, если останется в ереси!..
– Ну, что ж, мать… Молись за него. Со страстью борись, а о спасении и вразумлении его молись… Может, и помилует его Господь!
