…На другой день после встречи с Кассией Феофил, вернувшись во дворец из поездки во Влахерны, как обычно, зашел к жене, хотя ему и не очень хотелось. Об «ударе ножа» он не жалел, но всё-таки думал, что прекратить всякое общение с Феодорой было бы слишком жестоко по отношению к ней – в конце концов, она не виновата в том, что случилось! Он принялся рассказывать о том, что видел интересного за поездку, но скоро заметил, что жена словно не слушает его и иногда бросает на него очень странные, будто изучающие взгляды. Он умолк и встал.
– Я вижу, тебе мои рассказы поднадоели… Ты что-то не очень слушаешь.
«И надо было заставлять себя идти сюда!» – подумал он, чуть нахмурился и уже хотел сказать: «Ладно, я пошел», – как Феодора тоже встала с кресла, сделала шаг к мужу и, глядя на него в упор, спросила:
– Где твой перстень с лазуритом?
Феофил слегка вздрогнул, и это не укрылось от августы.
– Перстень? – рассеянно спросил император, соображая, что́ жена могла узнать о судьбе перстня.
– Да, перстень, с лазуритом, твой любимый, ты надел его вчера с утра, когда уезжал в Город.
– А, этот… Да я его одному бедняку отдал.
– Лжешь!
– Что? – Феофил смерил жену взглядом. – Послушай, Феодора, а что тебе до этого перстня? Хоть бы я его вообще бросил в море рыбам, тебя это не касается!
– Да, рыбы меня не волнуют! Но что стало с этим перстнем, меня касается… Потому что ты оставил его у Кассии!
Император снова вздрогнул, но спросил спокойно и насмешливо:
– Неужто она сама тебе об этом доложила?
«Неужели Евдоким заметил и донес? – подумал он. – Вот не ожидал! Такой с виду благочестивый… Или она сама расспросила его?»
– Какая разница, кто доложил, если это правда?
В его глазах сверкнул гнев, но Феофил сказал всё так же насмешливо:
– Знаешь, я, пожалуй, пойду. Поговорим, когда ты успокоишься.
Он уже направился к двери, но Феодора, устремившись следом, опередила его и, загородив ему выход, снова взглянула на него в упор.
– Ты оставил перстень у нее! Ты хорошо ей заплатил! Она оправдала затраты?
Император сделал движение, словно хотел ударить жену, но сдержался. Они стояли друг перед другом, оба смертельно бледные, с темным огнем в глазах.
– Ты могла так о ней подумать! – глухим от ярости голосом произнес он. – Я думал, ты всё-таки благородная женщина… А ты – просто базарная торговка!
Феодора отшатнулась. Если б он ударил ее, она была бы оскорблена меньше. А Феофил со злорадством продолжал, отчеканивая каждый слог:
– Ты, видно, только и можешь думать, что о подобных низостях, на что-нибудь другое тебя не хватает. Верно, Бог очень милостив к тебе, если и при таком твоем нраве сделал ромейской августой и дал тебе всё, чего только можно желать! Но ты почему-то всё еще недовольна. Ревнуешь? Лучше будь благодарна, что я вообще тогда, двенадцать лет назад, выбрал тебя, а не другую девицу, потому что…
Он стиснул зубы.
«Потому что было уже всё равно! О, Господи, за что я связан с этой женщиной?! Какой императрицей была бы Кассия!..» – подумал он, ничего больше не сказал, отодвинул стоявшую перед ним жену в сторону, словно куклу, и вышел.
Феодора медленно отошла от двери, опустилась в кресло и тупо поглядела на противоположную стену. «Он меня совсем не любит! – подумала она. – Он меня никогда не любил, нисколько! – она закрыла глаза. – Он всегда любил только ее!» Если б она могла разлюбить его, чтобы не мучиться так! Но она не могла. Невыносимая боль заливала душу, и не было избавления…
Время шло, приближался Рождественский пост, а Феофил ни разу не приходил к жене по ночам, хотя незадолго до того, как он посетил Кассиину обитель, они с Феодорой решили, что пора обзавестись еще одним ребенком… Император больше не заходил к августе и после выездов в Город. Если они и виделись теперь, то только во время богослужений, церемоний или трапез, всегда при свидетелях, никогда наедине. Когда Феофил приходил повозиться с младшей дочерью, он всегда, поздоровавшись с женой, заводил разговор с няньками или кувикулариями, давая понять, чтобы они не уходили, а если императрица сама отпускала их, почти сразу прощался и уходил тоже; старшую дочь он просто уводил с собой гулять.
Феодора мучилась от страсти, от ревности, от обиды, не спала ночами, но не хотела просить прощения у мужа, хотя довольно скоро убедилась, что, пожалуй, поторопилась обвинить его: слуги, которым она поручила следить за входом в Кассиин монастырь, изо дня в день доносили, что никто из мирских людей во врата обители не входил, а обычные пути выездов императора по-прежнему пролегали в стороне от этого монастыря, и он уже никогда не выезжал с такой маленькой свитой, как в тот день, когда решил «проверить, как работает охрана»… Сама игуменья за полтора месяца только один раз покидала стены обители и заходила в Книжный портик, но император в это время уже вернулся после выезда в Город и находился во дворце.
Получалось, что подозрения императрицы были напрасны. Но почему тогда Феофил смутился, когда она спросила про перстень? Что он делал у Кассии в тот день?.. Феодора в тоске ходила молиться в Фарский храм ко всем службам, но облегчения не получала… Она стала чаще доставать из сундучка иконы, прикладываясь к ним и молясь о том, чтобы ее отношения с мужем уладились и ей стало бы понятно, как вести себя дальше.
Но и тут августу подстерегало новое испытание: однажды Дендрис, императорский шут, подсмотрел за тем, как она молилась перед иконами. Этого низкорослого человечка, хромавшего на обе ноги и заикавшегося, держали во дворце для увеселений, поскольку он очень смешно умел передразнивать придворных и виртуозно подражал пению и крикам разных птиц. Шут был евнухом и потому свободно бродил по всему дворцу, совался везде и, хотя частенько получал тычки, не прекращал любопытствовать. Дендрис никогда не видел икон, поскольку вырос при иконоборчестве и жил сначала в бедняцком квартале в Эксаконии, а потом попал ко двору. Его взял во дворец император, после того как однажды, будучи в Артополии и, по обычаю, спрашивая о ценах на товары, явственно услышал соловьиное щелканье; удивленный, Феофил стал оглядываться вокруг, и один из торговцев сказал ему, что «это тут один дурачок забавляется», и вытащил Дендриса за ухо из-под прилавка. Оглядев его и хмыкнув, император спросил, что еще он умеет, и тот принялся петь и кричать, изображая то сову, то журавля, то воробья, то чайку, да так похоже, что привел в восторг всю свиту василевса. На другой день певун уже бродил по дворцу в шелковых одеждах, то и дело осматривая себя и прищелкивая языком…
Увидев у императрицы иконы, он подбежал к ней с криком:
– Ой, мамочка, ч-что это? – шут звал ее «мамой».
В первый момент Феодора смутилась, но тут же нашлась и ответила:
– Это мои дорогие куклы, я их очень люблю!
Император в это время обедал с избранными синклитиками и придворными. Когда Дендрис вбежал к ним, горланя по-петушиному, Феофил с улыбкой спросил:
