Однако перед ней встал другой вопрос.
– Как же ты жила всё это время? – спросила императрица. – Ведь это… невозможно!.. Кассия обернулась к ней.
– Как я жила?.. – она помолчала и вдруг решительно подошла к шкафчику, открыла его, вытащила книгу с синими закладками и положила на стол. – Вот, почитай, августейшая, особенно там, где закладки, – с этими словами она села на постель и сложила руки на коленях.
Слезы текли по щекам императрицы, когда она дочитывала конец трагедии:
«А мне – увы! – Киприда
Страдания оставила клеймо…»
Феодора замерла над рукописью. Теперь она понимала, что Кассия страдала все эти годы, боролась со страстью и не могла побороть, но будет бороться и дальше… И всё это…
– Ради чего всё это?
– Что? – спросила игуменья устало.
– Я понимаю, что если монахиня… кого-нибудь полюбит… то это грех… Но ведь тогда ты не была монахиней… не давала обетов… Почему же ты отказалась еще тогда?
– Я уже решила к тому времени стать монахиней, это была воля Божия. Я не могу объяснить… но я знаю, что Господь призвал меня именно к монашеству. Если б я отвергла это призвание, я была бы такой же отступницей, как если бы пала уже после пострига… Впрочем, я, конечно, совершила ошибку, пойдя на смотрины. Но это уже не исправить. Должно быть, так зачем-то было нужно…
– Но зачем?!
– Не знаю, государыня. Может быть, когда-нибудь мы поймем это.
Поздним вечером Феодора сидела одна в своей спальне на краю широкого ложа и готовилась лечь. Быстро заснуть она, впрочем, не надеялась и медленно вынимала из волос шпильки и выплетала золотые ленты, аккуратно складывая их на столик у кровати. Наконец, водопад черного шелка рассыпался по ее плечам, и она, уронив руки на колени, устремила взгляд на огонь масляной лампы, стоявшей на столике. Кувикуларий она отослала, и надо было самой заплести на ночь косы, но у нее не было сил шевелиться: последние силы словно исчезли с последней вынутой шпилькой… Вдруг она услышала, как без стука отворяется дверь в спальню. «Неужели?!..» – пронеслось в голове у августы. Она вскочила на ноги.
Феофил, затворив за собой дверь, повернулся к жене, и оба замерли. Феодора была в одной прозрачной нижней тунике из тончайшего льна, волосы падали на плечи и грудь, глаза блестели… Она была обольстительна, но сейчас не думала об этом. Ее сердце бешено колотилось, она почти задыхалась.
«Вот как! – вспыхивали у нее мысли. – Теперь я буду играть роль императорской подстилки… Когда ему станет невмоготу терпеть, он будет приходить ко мне… И это – всё, что мне осталось!.. Его тело!»
Феофил за последнее время даже спал с лица – впрочем, как и Феодора, – темные тени залегли у него под глазами: она знала, что его снедает страсть – но страсть не к ней… Император между тем отстегнул фибулу и скинул плащ на ковер и остался в одной нижней тунике, такой же прозрачной, как у августы. Феодоре стало жарко.
«Но разве это так уж мало?.. – продолжила она свою мысль, сгорая под взглядом устремленных на нее темных глаз. – По крайней мере, уж это – всё-таки мое!»
И она шагнула ему навстречу.
14. Урок философии
Добро и зло разумного и гражданственного существа не в испытываемом состоянии, а в деятельности; точно так же как и добродетель, и порок его не в испытываемом состоянии, а в деятельности.
(Марк Аврелий)
После истории с Евфимией император понял, что больше никогда не изменит Феодоре. Первый и последний опыт такого рода научил его, что это не дает ни облегчения, ни развлечения; даже тело Кассии никакая женщина своим телом заменить не могла, а потому логично было довольствоваться телом женщины, принадлежавшей императору по законному праву… Вечером того дня, когда Феодора побывала в Кассином монастыре, Феофил пришел к ней, готовый даже к тому, что она станет выгонять его и придется взять ее силой – настолько его измучила страсть, – и увидел, что жена не в состоянии отказать ему даже после всего бывшего. Потом она рыдала в подушку, отвернувшись от него, а он пытался ее утешить, гладил по голове, как ребенка, и пообещал больше никогда не изменять. Тогда она села на постели, завернувшись в одеяло, и обратила к нему заплаканное лицо:
– Ты думаешь, меня больше всего волнует твоя измена с этой кувикуларией?!
Он опустил голову и ответил, помолчав:
– Нет, я понимаю, что тебя волнует другое.
– Да! А потому что толку, что ты не будешь больше изменять мне… со служанками? Да хоть бы ты и в блудилище пошел! Разве дело в этом?!
– Думаю, если б я пошел в блудилище или спал со служанками, а не с тобой, тебя это не оставило бы равнодушной, – усмехнулся Феофил.
– Ты всегда, всегда издевался надо мной! За что только? Что я сделала тебе?! Мало того, что ты меня не любишь, так еще и издеваешься! Уходи! Уходи сейчас же! Убирайся в блудилище, к служанкам, куда хочешь! Я не хочу быть твоей подстилкой!
Феофил слез с постели и надел хитон.
– Ты действительно хочешь, чтобы я ушел и больше не приходил?
Она смотрела на него и молчала.
– Скажи правду. Если ты хочешь этого, я больше не приду… никогда.
Феодора стиснула зубы. Он смотрел на нее и ждал.
– Ты жесток! – проговорила она.
– Не жесточе, чем судьба, которая всё это так подстроила!
– Разве это повод вымещать свои страдания на других?
– Не повод. Только всё равно ты будешь страдать в любом случае… буду ли я ходить в блудилище или к тебе, или не буду ходить вообще ни к кому.
– Ты не сможешь! Думаешь, я поверю в твое целомудрие? Уж кто, как не я, знаю, что монаха из тебя не выйдет!
Он чуть побледнел. Феодора смотрела на него со злорадством.
– Погляди на себя! – продолжала она. – Ты голодный, как зверь! Тебе и целого блудилищного дома не хватит… чтобы заесть ту горечь, которой эта монашка тебя напоила! А ты, видно, думал, идя к ней, отведать долгожданного мёду, ха-ха!
Феофил побледнел еще больше, но по-прежнему стоял, не шевелясь, и в его лице ничто не дрогнуло, однако его раздирали столь сильные и противоречивые чувства – от жалости и всё еще не утоленной страсти до неистового гнева и почти ненависти, – что от усилия не выдать их его взгляд на несколько мгновений словно остекленел. Феодора заметила это и испуганно умолкла, но Феофил быстро справился с собой и сказал спокойно и немного усмешливо:
– Ты так не любишь монахов, Феодора… А если я действительно решу превратить дворец в монастырь? Хотя бы внешне, например. Мой отец любил «представления», и я, знаешь ли, всё больше его понимаю, хотя когда-то осуждал. Настоящее благочестие в этом дворце мало кому снилось, хотя все более или менее успешно делают вид… Это понятно, но скучно. Так что иной раз очень хочется пошутить с этими людьми… Посмотреть, до чего они могут дойти в своей покорности перед августейшим государем! Вот, скажем, господа препозиты, твой и мой. Когда мне захотелось переспать с кувикуларией, они и бровью не повели, не так ли? Да еще знаешь, что Никифор сказал Евфимии, передавая ей мое приглашение? Что императору не отказывают! И он прав, дорогая. Это даже и нынешняя ночь явила, кстати, – заметив, что глаза Феодоры гневно сверкнули, и она уже собирается что-то сказать, он чуть приподнял руку. – Подожди, я договорю, а потом ты скажешь мне всё, что ты обо мне думаешь, хорошо? Мне сейчас пришла в голову забавная мысль: издать указ, чтобы все придворные стригли коротко волосы и не носили длинной бороды. Это будет хорошей шуткой! Прикажу завтра меня подстричь «по-монашески», ведь мне такая прическа пойдет, как ты думаешь? – он чуть улыбнулся. – А потом издам указ. Как по-твоему, кто-нибудь посмеет ослушаться?
