Феодора от удивления даже забыла, что хотела сказать мужу, какой он несносный негодяй. Несколько мгновений она смотрела на него, чуть приоткрыв рот, пытаясь понять, серьезно он говорит или нет, и, наконец, спросила:
– Ты шутишь?!
– Ничуть. Вот увидишь, – он улыбнулся, но в следующий миг улыбка исчезла с его губ. – Но это я немного отвлекся. Вернемся к прежней теме, – его взгляд стал жестким. – Итак, ты меня выгоняешь? Ты не ответила. Буду или не буду я ходить куда-нибудь, смогу или не смогу… быть «монахом», это не твое дело. Твое дело – сказать мне, хочешь ли ты еще видеть меня по ночам. Так как?
Она смотрела на него и ненавидела себя за то, что не могла сказать «нет».
Он отвернулся и отошел к окну. Отодвинув занавесь из тяжелого плотного шелка, затканного золотым узором, подышал на стекло, пальцем нарисовал на запотевшем месте крест и смотрел, как он постепенно исчезал. В спальной было тепло от двух больших жаровен, но у окна тянуло холодом. Императору вспомнилось утро после первой брачной ночи, когда он точно так же стоял у окна и думал, что бы он сделал, если б на месте Феодоры была Кассия… Да, жена права: ему и целого блудилища не хватит, чтобы утолить эту страсть. Только она не понимает, что страсть эта – не просто к телу, потому и не хватит… Кассия! Император закрыл глаза и прижался лбом к оконному стеклу. Он не мог сказать, сколько простоял так, прежде чем обернулся к Феодоре.
– Так ты мне не ответила.
– А ты, – спросила она, глядя ему в глаза, – ты хочешь видеть меня по ночам?
Феофил вздрогнул. Только что он думал о другой, а теперь эта женщина – нелюбимая жена, «чужая половина» – бросила ему в лицо его собственный вопрос… И что он мог ответить? Нет? Но это… он вдруг осознал, что это было бы неправдой. Евфимия оставила у него чувство, близкое к разочарованию. Мысль о блудилище внушала ему омерзение. Другие женщины вообще никогда не интересовали его. Но Феодора… Он всегда думал, что пользуется ее «услугами» лишь «блудодеяния ради», и только… Но вот готов ли он был, если б она действительно решила его «выгнать», променять ее на какую бы то ни было другую женщину? Казалось бы, не всё ли равно, кто, если не Кассия? Но нет – после измены с кувикуларией он ощутил достаточно ясно, чтобы не обманывать себя: это было не всё равно! И это было странно. Что же, значит, всё-таки он любит и жену? Что за нелепость! Как можно любить двоих?.. Или она ему просто ближе… привычнее? Но если это только привычка, то так «привыкнуть» можно и к другой женщине – а между тем, он сознавал, что, например, к той же Евфимии не привык бы… Он смотрел на Феодору и вспоминал первую ночь, проведенную с ней. Отец накануне дня свадьбы объяснил ему, как надо обращаться с девственницей, чтоб ей было не слишком больно, однако Феофил всё же несколько опасался насчет того, как пройдет этот первый опыт. Но когда они прикоснулись друг к другу, его словно захватило и понесло, всё получилось как-то само собой… С Евфимией было не так: приходилось думать, как обращаться с ней… Хотя, казалось бы, он одинаково не любил обеих!.. Двенадцать лет он роптал на то, что Кассия, «созданная для него», ему не принадлежала, но теперь внезапно понял, что и его жена была – по крайней мере, в некотором смысле – создана для него: оба очень страстные от природы, этим они, безусловно, подходили друг другу…
Так что́ ответить Феодоре на ее вопрос?.. Он смотрел на нее и молчал.
– Совсем не хочешь? – в ее глазах заплясали огонечки, и она скинула с себя одеяло.
На щеках Феофила загорелись два красных пятна, несколько мгновений он смотрел на жену, потом усмехнулся и, сняв хитон, шагнул к постели.
С той ночи и до самого начала Великого поста они предавались утехам Афродиты с пылом юных любовников, словно наверстывая упущенное за время ссоры, и встречались каждую ночь, кроме дней накануне причастия по праздникам и воскресеньям. На первой седмице поста Феодора поняла, что беременна.
С началом поста император в очередной раз задумался об исповеди. После нескольких недель бурной супружеской жизни телесное вожделение перестало его мучить, но теперь гораздо сильнее его стали терзать два помысла: что он свою встречу с Кассией свел, по сути, к плотской похоти, а ее вверг в огромное искушение – и Бог знает, какие последствия оно имело для нее! Да, правильность выбора, любовь, сознание внутренней близости и душевного сродства – всё это было настолько прекрасным, что никакая горечь и скорбь уже не могли заглушить это ощущение. Но в то же время – что он сделал, чего добивался от Кассии и почти добился? Того самого дара «Афродиты пошлой», за пристрастие к которому подтрунивал когда-то над Константином! Кассия была права, когда упрекала его, что он пришел к ней за «телесной сластью»!.. Он вспоминал, как она побледнела, проговорив: «И мне предстоит тяжелая борьба… особенно теперь», – сознавал, что ввел ее в искушение почти невыносимое, но понимал, что не мог в тех обстоятельствах не сделать этого: не было сил удержаться, да и она сама тоже не могла… Значит, оставался всего один ответ: не надо было второй раз приходить в ее келью. Но… тогда не было бы и того невыразимо прекрасного чувства совершенного понимания и близости, испытанного ими, – нет, такой ценой избежать греха он был не готов. «Но ведь за любое счастье такого рода приходится платить», – вспоминались ему слова Евфросины. Да, и он не отказывался платить. Но мысль о том, как дорого должны были обойтись Кассии эти мгновения счастья, терзала его невыносимо.
В среду второй седмицы поста император, поупражнявшись в очередной раз в метании кинжалов по мишени, с усмешкой подумал, что это неподходящее занятие для «весны постной» и на его месте благочестивому христианину следовало бы бороться с осаждавшими его мыслями молитвой, мысленным преданием себя и всех в волю Божию… Впрочем, забавы с кинжалами лишь слегка отвлекали, и только. Всадив несколько кинжалов в центр мишени, Феофил отступил чуть вбок, метнув еще один, так чтоб он воткнулся наискось и выбил какой-нибудь из торчавших в доске, а потом подошел и подобрал упавший. Это был трофейный арабский кинжал с позолоченной рукояткой, украшенной пурпурными аметистами и монограммой настолько замысловатой, что даже самый опытный придворный переводчик так и не смог ее прочесть. Император смотрел на монограмму и думал, что его жизнь запуталась точно так же, как эта немыслимая сарацинская вязь, и как ее распутать?.. Да, осталось испробовать последний выход – исповедь у синкелла. Император вышел из оружейного триклина и велел слуге позвать Иоанна – игумен как раз должен был закончить занятия с Еленой и Марией. Когда Грамматик пришел, император задал несколько вопросов о том, как идут уроки, а потом сказал:
– А я тут развлекаюсь, видишь? – он кивнул на мишень, где вонзенными кинжалами был начерчен крест в круге. – Непостное занятие, правда?
– Думаю, постность или непостность занятия зависит от того, что оно дает для души, государь: у одних и такие упражнения содействуют внутреннему воспитанию, а другим и молитва бывает не впрок.
– Должно быть, ты прав, – Феофил отошел к окну, постоял немного, глядя в сад, и вновь повернулся к синкеллу. – Скажи мне, Иоанн, с тобой случалось когда-нибудь так, что ты был на грани получения того, чего очень сильно хотел, но ты отказался… например, из благочестия… и не взял, хотя мог бы?
