– Она с него глаз не сводила! – улыбнулась Мария.
– Вот как? – Феофил взглянул на сестру. – Думаю, ему будет приятно об этом узнать!
– Ты что, хочешь сказать ему? – испуганно воскликнула девушка.
– Да нет, шучу, конечно.
Елена вздохнула, и император вдруг задался вопросом, не было ли в ее вздохе столько же облегчения, сколько и сожаления. Он бросил на сестру внимательный взгляд. Как-то незаметно для него она выросла: он привык видеть в ней ребенка, а ведь ей в этом году будет уже семнадцать, совсем невеста!.. Елена была похожа на мать – такая же стройная, изящная, черноволосая, но глаза у нее были неожиданного светло-голубого цвета, словно два прозрачных топаза в обрамлении пушистых черных ресниц. Да, пора задуматься о ее замужестве…
Спустя несколько дней Феофил познакомил сестру и старшую дочь с Насиром. Мария тут же принялась восхвалять персов, их мужество, мастерство в верховой езде и стрельбе. Она говорила быстро, и Насир не всё понимал, но кивал и вежливо благодарил, прижимая руку к груди. Потом Мария стала расспрашивать о персидских обычаях и жизни, Насир отвечал медленно, но в целом на довольно грамотном языке, время от времени взглядывая на Елену. Та только спросила, как зовут его коня, похвалила выступление персов на Ипподроме и успехи Насира в эллинском наречии, а так всё молчала, почти не отрывая от перса топазового взгляда. Феофил украдкой наблюдал за обоими. «Может, хотя бы сестра будет счастлива “по-человечески”! – думалось ему. – Если она захочет, я уж точно не буду препятствовать такому выбору! Но посмотрим…»
15. Августейшие
Великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море…
(Иосиф Бродский)
Обретя душевное равновесие, Феофил с головой окунулся в разнообразную деятельность по благоустройству Города и дворца. Прежде всего он занялся обновлением морских стен Константинополя, сильно обветшавших на некоторых участках, особенно вдоль Пропонтиды. Часть стен и башен император велел разобрать до основания и воздвигнуть заново. Новые постройки украшались памятными надписями: «Тебя, Христе, имея Стену нерушимую, владыка Феофил, благочестивый самодержец, воздвиг эту стену на новом основании, ее же сохраняй силою Твоею, Владыка всех, и покажи ее до скончания веков непоколебимой, неразрушимой»; «Башня Феофила, верного во Христе императора-самодержца», и подобными, а также крестами с монограммой «Иисус Христос побеждает».
В приемном зале Магнавры император приказал сделать роскошный трон, который мог подниматься и опускаться с помощью потайного механизма и был украшен грифонами, львами и другими зверями, но не просто литыми и позолоченными, а механическими: при нажатии тайного рычага они начинали двигаться – грифоны пели, львы рычали, а другие звери поднимались на ноги. Тут же у трона был поставлен золотой платан с поющими механическими птицами на ветках. Все эти «чудеса» создали золотых дел мастера во главе с родственником патриарха, при участии Льва: Философ помог с расчетами и чертежами, за что получил новое прозвище – Математик.
Но самые грандиозные планы касались новых дворцовых построек. «Уж рождать бессмертных детей, так рождать! – думал император. – Если и не выстоят до конца веков, то, по крайней мере, память по себе оставят!» Он приказал разломать портики, соединявшие северную часть дворца с южной, и начать здесь строительство большого купольного зала с тремя апсидами, а перед ним другого, полукруглой формы, получившего название Сигмы. Между Сигмой и дворцом Кафизмы предполагалось сделать открытый двор для приемов чинов в теплое время. Одновременно были с размахом начаты работы по разбивке новых террас и садов, начиная от места, где находилась цистерна, в которой утонул маленький Константин. Император сразу после гибели сына приказал ее разрушить и устроить там террасу с фонтаном и бронзовой статуей сына, а вокруг посадить розовые кусты. Отсюда открывался прекрасный вид на море, и теперь Феофил решил продлить террасы дальше, уступами, и чуть ниже соорудить несколько дворцов. Первый из них был закончен раньше всех предпринятых василевсом построек и получил название Камил. Его позолоченную крышу поддерживали шесть зеленых колонн из фессалийского мрамора, мраморными плитами того же цвета были выложены стены по низу, верхнюю часть стен и потолок украшали золотые мозаики, изображавшие земледельцев, занятых сбором урожая, а пол покрыли белым мрамором. К залу была пристроена церковь с двумя приделами – в честь Богоматери и архангела Михаила. Великолепная отделка этого небольшого сооружения сама по себе говорила о масштабе строительных замыслов василевса. Пока шло возведение Триконха и Сигмы, Феофил с архитекторами и Математиком уже чертили планы других зданий, а суда отправлялись в разные концы Империи за лучшими строительными материалами…
Император словно преобразился: не было и помина о прежних внезапных приступах раздражения и мрачности, Феофил был весел, и даже походка его стала более стремительной, летящей. Патриарх, которому василевс, придя на обычную исповедь перед Пасхой, сообщил, что так долго не приходил потому, что по некоторым соображениям исповедался у синкелла, после сказал Иоанну:
– Ты, отче, и впрямь колдун! Что ты сделал с государем? Просто душа радуется, как поглядишь на него!
– Я всего лишь дал ему небольшой урок по приложению философии к жизни, – улыбнулся игумен.
– Вот бы еще августе дать такой урок, – задумчиво проговорил Антоний.
Императрица, действительно, была весьма далека от философского взгляда на жизнь.
За несколько дней до Пятидесятницы София спросила у своей царственной сестры, когда они прогуливались по парку с маленькой Феклой:
– Послушай, Феодора, скажи мне, что всё-таки тут случилось с Евфимией, пока она служила у тебя?
– Случилось? – императрице хорошо удалось изобразить недоумение. – Я же сказала: она не сошлась кое с кем из кувикуларий. Почему ты опять спрашиваешь?
– Видишь ли, ее мать считает, что на нее тут навели порчу.
– Порчу?! – Феодора рассмеялась, подумав про себя: «Ну да, лишили девства! Разве что в этом смысле…»
– Знаешь, тут не до смеха… Там у них все плачут! Она уже двум женихам отказала, третий сам сбежал, а теперь она заявила, что хочет идти в монастырь!
София рассказала сестре, что Евфимия, воротясь домой, зажила по-прежнему, но, поскольку ее придворная карьера не состоялась, родители решили поскорее выдать ее замуж. Девушка была не против, два возможных жениха уже были на примете, но, познакомившись с одним, Евфимия заявила, что он «просто как рыба» и выходить за такого она не хочет. Однако другой на рыбу вовсе не походил, напротив, был уверен в себе, даже напорист; Евфимии он как будто бы приглянулся – по крайней мере, она в ответ на вопрос, нравится ли ей этот молодой человек, сказала, что очень, – и уже был назначен день помолвки. Накануне обручения будущий жених около полудня приходил в гости, и в тот же вечер Евфимия вдруг заявила, что ни за что не выйдет за него. Родители были в гневе, почти всю ночь продолжались увещания, но девушка осталась непреклонной и даже дошла до такой дерзости, что на упреки матери в «неблагодарности» заявила:
