– Лучше вы сами благодарите меня за то, что я не отказалась от свадьбы после помолвки, а то бы вам еще пришлось платить за расторжение!
После этого отец пришел в бешенство и сказал, что «не намерен более терпеть капризы строптивой девки» и выдаст дочь замуж уже без всякого ее согласия, за того, кого сочтет нужным, пригрозив в противном случае родительским проклятием. Действительно, вскоре он нашел жениха по своему вкусу: старше Евфимии на двенадцать лет, состоятельного, благочестивого, со спокойным характером – словом, что называется, солидного. Девушка, познакомившись с ним, вела себя вполне пристойно и вежливо, с родителями держала себя тише воды, ниже травы, но стоило им оставить ее с будущим женихом ненадолго наедине, как его словно ветром сдуло, причем он, красный от негодования, заявил родителям невесты, что «никак такого не ожидал», и что «пусть Господь будет милостив» к их дочери… Отец едва не высек Евфимию, ее спасло только заступничество матери. Когда через два дня страсти улеглись, девушка пришла к родителям, упала на колени и попросила отпустить ее в монастырь, сказав, что она не сможет быть счастлива в браке, и умоляя «не мучить» ее больше. Ее расспрашивали, что случилось, уговаривали, угрожали, кричали – напрасно: она была непреклонна и сказала, что если ее всё-таки с кем-нибудь обручат, она попросту сбежит из дома. В конце концов отец махнул на всё рукой, но мать до сих пор не смирилась и хочет сводить дочь к какому-нибудь святому старцу, чтобы тот «снял с нее порчу»…
– Ну, тут разве что Иоанн мог навести порчу, – усмехнулась Феодора, – ведь говорят, он это может!
– Ты шутишь? – возмущенно глянула на нее София. – Это всякие дураки болтают!
– Не более дураки, чем мамаша этой бедной девочки!
Спустя три недели София сообщила сестре, что Евфимия с матерью действительно ездили в Атрою к отшельнику Петру и тот, поговорив с девушкой наедине, сказал ее матери, что никакой порчи на Евфимии нет и ее следует немедленно отпустить в монастырь, поскольку такова воля Божия. Родители поплакали, но, наконец, смирились и теперь гадали, в какой монастырь ее лучше отдать: они очень боялись, что дочь, девушка нежная и слабосильная, не сможет исполнять в обители тяжелые послушания, обычные для новоначальных.
– О, я знаю один хороший монастырь! – воскликнула императрица. – Евфимии там самое место: будет книжки почитывать, петь, рукописи переписывать, а то и стихи сочинять, работать в поте лица где-нибудь на поле или в винограднике не придется!
– Что же это за монастырь?
– Богородичный, на берегу Ликоса, рядом с Диевой обителью.
Когда сестра ушла, сказав, что передаст совет императрицы родителям Евфимии, Феодора злорадно усмехнулась.
Несмотря на несколько недель неистово-страстной ночной жизни, последовавших за примирением с мужем, августа сознавала, что этот бурный всплеск уже из-за своей силы обречен быть кратким и, возможно, ничего подобного в будущем больше не случится. Феофил, видимо, уже никогда не полюбит ее даже немного, оставалось только смириться с этим… Но смириться она не могла. «Сколь ни говори “мёд”, во рту сладко не будет, и вкуса его не узнаешь, пока не попробуешь, равно как и вкуса полыни», – эти слова духовника ее юности вдруг вспомнились Феодоре весенним утром в середине поста, когда она, лежа под шерстяным одеялом, думала, что, окажись рядом муж, ей было бы гораздо уютнее во всех смыслах. Но он приходил только ради утоления плотской страсти, а сейчас она ждала ребенка и в тоске размышляла о том, как часто после его рождения, особенно если родится сын, она будет встречаться с Феофилом по ночам. А ведь это была чуть ли не единственная нить, которая их теперь связывала!.. Феофил по-прежнему нередко заходил к ней после выездов в Город, играл с Феклой, читал жене вслух исторические книги, рассказывал о своих строительных планах, иногда сам водил ее по стройкам и показывал, что уже сделано, но в его взгляде, во всем облике, в манерах появилось нечто новое, неуловимое, и оно тревожило Феодору. Даже если он общался с ней не из одного только желания хоть как-то исполнять роль хорошего мужа, это не означало, что здесь замешана любовь, хотя бы в ничтожной степени, а потому он не нуждался в этом общении так, как она, мог прекратить его, в сущности, в любой момент, и это не доставило бы ему страданий – в отличие от нее. Она часто замечала, что муж, разговаривая с ней, смотрит куда-то вдаль – словно сквозь те предметы, на которых покоился его взгляд. Что он видел мысленным взором? Кассию? Этот ответ напрашивался сам собой, но даже императрица, при всей мучившей ее ревности, видела, что такой ответ был бы ошибочным. Пожалуй, это был взгляд словно с высоты на незримый для других вид, взгляд, достигавший горизонта и уходивший за него… Возможно, разнообразные дела, в последнее время увлекавшие Феофила, пригасили в нем пламень страсти к Кассии, но это означало, что он будет меньше нуждаться и в Феодоре – ведь его страсть к ней была только страстью тела…
Что же? Чем была ее любовь к Феофилу? Приходилось признать, что она больше походила на полынь, чем на мёд…
И теперь, после разговора с Софией, императрица снова вспоминала посещение Кассиной обители и разговор с игуменьей. После «выяснения отношений» с ней Феодора пошла взглянуть на монастырский храм, скрипторий и библиотеку, столкнулась с Анной и разговорилась: бывшая ипатисса рассказала августе о порядках в монастыре, о том, чем занимаются и как живут сестры. «Наверняка они при поступлении открывают игуменье свою жизнь до монашества, – думала Феодора. – Или, по крайней мере, дойдет дело до откровения помыслов, так всплывет! Вот и пусть пожнет… дело рук своих! Пусть насладится плодом своего благочестия!.. Если б не она! О, Господи, если б не она!..»
Однажды на исповеди императрица пожаловалась патриарху, что на нее часто нападает скука: Феофил так увлечен своими «великими стройками», что стал проводить с ней меньше времени, а для нее общение с братьями, сестрами или кувикулариями не может заменить общения с мужем… Антоний сказал, что это понятно, но поправимо, и посоветовал августе «тоже чем-нибудь заняться», ведь у нее для этого есть все возможности. Размышляя над советом патриарха, Феодора с тоской думала, что, разумеется, она могла бы предпринять постройку, например, какого-нибудь храма или сиротского приюта, но… ей это было неинтересно! В сущности, ее вообще мало что интересовало, кроме семейной жизни – мужа и детей. Даже чтение книг увлекало ее больше всего тогда, когда можно было обсудить прочитанное с Феофилом, а особенно – если он сам что-нибудь читал ей. Она тосковала не потому, что ей было нечем заняться или ее занятия были скучны – она могла часами просиживать, например, за вышивкой, и это ей не надоедало, – а потому, что в ее жизни мало присутствовал муж! Однако ей не хотелось говорить об этом с патриархом, потому что такой разговор повлек бы за собой слишком многое и слишком болезненное… Но может быть, всё же попробовать отвлечься, чем-то заняться? Но чем?..
Как-то раз, стоя на террасе Вуколеона и наблюдая за судами, лениво проплывавшими из Босфора мимо дворца к Феодосиеву порту, императрица вдруг подумала, что, должно быть, это интересно – снарядить судно, отправить его куда-нибудь в Трапезунд или Херсон, чтобы приобрести на тамошних рынках что-нибудь ценное, доставить сюда, продать… А вырученные деньги можно было бы раздать бедным… Мысль показалась Феодоре занятной и она обсудила ее с препозитом. Тот всячески одобрил «благочестивое начинание» и тут же получил задание заняться приобретением и оснащением судна, набором команды и всем необходимым для отправки судна по торговым делам. Несколько дней императрица увлеченно обсуждала со служащими из Казначейства и с кувикулариями, какие товары лучше закупить, потом ездила смотреть на купленное судно, лично побеседовала с набранной командой и одарила всех золотыми и серебряными монетами, а после отплытия судна ждала его возвращения с нетерпением.
