Лев видел, что у Фотия случившееся с отцом, быть может, впервые в жизни поколебало ту ясность понятий, с какой он до сих пор жил: молодому человеку, совершенно очевидно, не хотелось бросать учебу и покидать Город, но, однако, трудно было возразить что-нибудь на довод, что император – еретик и изгнал патрикия с его семейством за критику иконоборчества… «Пожалуй, это будет ему полезно, – подумал Философ. – Поймет на деле, что не всё в жизни так просто, как ему, быть может, представлялось до сих пор!..»
– Что ж, – сказал Математик ученику, – можно утешаться тем, что я уже научил тебя почти всему, чему мог… Правда, твои братья еще не окончили курс, – Тарасий и Сергий, два младших брата Фотия, тоже учились в школе при храме Сорока мучеников, – но ты, думаю, сможешь рассказать им о том, что изучил здесь… А сам будешь дальше читать книги и изучать новое, у тебя прекрасные способности!
– Благодарю, господин Лев! – ответил Фотий. – Ты был для нас хорошим учителем! Вот только, – он чуть помрачнел, – я не уверен, что в Кизике у нас будут все нужные книги для продолжения учебы…
– Возможно, со временем государь смягчится и позволит вам вернуться… Не печалься! Надо уповать на лучшее!
16. Игуменья и философ
А жизнь такие дарит штуки,
Что не сфальшивив, не запеть,
Что не найтись, не заблудившись,
И не подняться, не упав…
(Елена Винокурова)
Евфимия была отпущена родителями в монастырь в начале ноября, буквально облитая материнскими слезами. Девушка принесла в Кассиину обитель богатый вклад, а ее мать долго говорила с игуменьей, умоляя избавить Евфимию, насколько возможно, от тяжких телесных трудов и вообще не относиться к ней слишком строго. Она ушла совершенно успокоенная, зато Евфимия, напротив, была взбудоражена и даже испугана: только придя в обитель, она узнала, что настоятельницу зовут Кассией, а поскольку совет поступить именно в этот монастырь дала императрица, девушка заподозрила, что между игуменьей обители и тем, что произошло недавно во дворце, существует связь. «Неужели со всем этим еще не покончено?» – подумала Евфимия, и сердце ее тоскливо сжалось. Она надеялась найти в монастыре успокоение и забвение всего, что с ней случилось за последний год, а вместо этого, кажется, наткнулась прямиком на продолжение злополучной истории своего грехопадения… «Вот расплата за то, что я тогда сказала “нет”!» – думала она.
Только Атройский игумен узнал от Евфимии на исповеди, почему она отказала всем своим женихам и решила идти в монастырь. Первый из посватавшихся к ней юношей, круглолицый, светловолосый и сероглазый, действительно показался ей похожим на холодную рыбу, и ее мутило от одной мысли, что ей придется с ним жить и ложиться в одну постель, хотя поначалу она не могла себе толком объяснить, почему он произвел на нее такое впечатление, ведь мать прямо называла его «красавцем». Второй жених ей приглянулся гораздо больше – высокий, черноволосый, хорошо сложенный, с блестящими карими глазами и обворожительной улыбкой. Но его напористость сыграла с ним плохую шутку: когда накануне дня помолвки его с будущей невестой впервые ненадолго оставили вдвоем и они стояли на террасе, выходившей в сад, он, глядя на двух пестрых кошек, теревшихся друг об друга мордочками на ступенях террасы, вдруг взял Евфимию за руку. Она вздрогнула, но не отстранилась, и тогда он обнял ее и поцеловал. Поцелуй был недолог, а когда молодой человек вновь посмотрел ей в глаза, она глядела не него так странно, что он слегка испугался, отступил на шаг и сказал:
– О, прости меня! Я забылся… Ты такая красивая!
Он улыбнулся, но Евфимия продолжала смотреть на него всё так же «непонятно», и он, растерявшись, глупо спросил:
– Но, надеюсь, тебе понравилось?
– О, да! – она внезапно рассмеялась. – Конечно, понравилось!
Она сказала это почти язвительно, приведя юношу в полное недоумение, но спросить он ничего не успел, поскольку на террасу вернулись родители Евфимии.
До вечера девушка просидела у себя в комнате, обуреваемая такими мыслями и чувствами, которые привели бы в ужас ее родителей. До этого дня Евфимия пребывала в уверенности, что пережитое ею в спальне императора бывает между мужчиной и женщиной всегда, но теперь она поняла, что ошибалась. Когда будущий жених взял ее за руку, она догадалась, что́ он хочет сделать, и замерла в предвкушении, но… ничего не почувствовала! Нет, он не был ей противен, но она не испытала ничего сколько-нибудь подобного тому вихрю ощущений, что закружил ее после первого же поцелуя Феофила. «Если ничего такого не будет, как же я смогу с ним спать? – думала она о будущем муже. – Я не смогу, нет, лучше вовсе не выходить замуж! О, Господи, зачем только я тогда… Лучше бы мне никогда не знать, как это бывает!..»
С третьим женихом у девушки состоялся наедине очень короткий разговор.
– Господин, – сказала она, – я должна тебе сказать одну вещь, потому что обманывать тебя было бы нечестно. Я не девственница. У меня был любовник. И если я выйду за тебя замуж, а ты в постели окажешься не таким, каким был он, я буду тебе изменять, пока не найду такого же. А я думаю, ты таким не окажешься. Поэтому смотри сам, стоит ли тебе брать меня в жены.
Отец оттаскал ее за косу и даже приказал принести кнут, но мать бросилась ему в ноги с мольбами пощадить дочь, кинулась ее обнимать, уговаривала «образумиться», но Евфимия вырвалась, убежала к себе в спальню и заперлась. Почти до самого утра в доме продолжались вопли и ругань; девушка слушала этот шум, лежа на кровати лицом к стене, и тело ее сотрясалось от рыданий. Она сказала очередному несостоявшемуся жениху правду, но не всю правду – теперь она окончательно поняла это: дело было вовсе не в том, что этот солидный господин только в постели оказался бы не таким, как император…
Евфимия прожила в монастыре две недели, продолжая носить мирскую одежду и присматриваясь к здешней жизни. Ей всё тут очень понравилось – и сестры, и устав, и занятия, – а игуменья вызывала чувство, граничившее с восхищением. Но внутренняя тоска и беспокойство усиливались, и иногда она бросала на Кассию странные взгляды. Девушке неоднократно приходила в голову мысль, что лучше не поступать в эту обитель: она сознавала, что должна будет рассказать игуменье историю своего падения, и не знала, что скажет Кассия и как вообще всё это обернется… В то же время еще больший страх, почти отчаяние ей внушала мысль о том, что будет, если она сама откажется от поступления в Кассиин монастырь: ей представлялся очередной скандал с родными, новые поиски обители… К тому же она понимала, что лучшего места, чем этот монастырь, ей для себя не найти. Наконец, она решилась: «Открою ей всё! Если она скажет, чтоб я уходила, тогда уйду… А может, ничего она и не скажет! Кто знает, что там у них на самом деле было… Может, ничего страшного, и она не слишком огорчится…»
Игуменья, в свою очередь, тоже поглядывала на новопришедшую и задавалась вопросом, почему императрица прислала ее именно сюда – мать девушки рассказала Кассии об этом. Только ли из-за того, что в обители мало занимались телесным трудом? Ее подозрения еще возросли после того, как Анна однажды сказала ей:
