– Может ли быть иначе в нашем падшем мире? Ведь и золото вымывают из грязи.
Кассия помолчала, пристально посмотрела на игумена и спросила:
– Ведь ты всё знаешь, господин Иоанн?
– Да.
– И про Евфимию, кувикуларию?
Грамматик взглянул удивленно и кивнул.
– Я тоже про нее знаю, потому что она поступила в мою обитель. У нее были женихи, и она могла бы выйти замуж, если б не та история! А она решила идти в монастырь, причем не потому даже, что потеряла девственность и ей было стыдно перед будущим мужем, а потому, что государь… – Кассия умолкла.
– Произвел на нее слишком сильное впечатление?
– Да, – игуменья чуть побледнела. – Ей посоветовала пойти к нам августейшая.
– Вот как? – синкелл приподнял бровь. – Августа – слишком женщина, а женщины мстительны.
– Я не могу осуждать ее за это. Она очень страдает… Она приходила в наш монастырь и говорила со мной.
– О!.. Об этом я не знал.
– Как я теперь понимаю, это случилось вскоре после истории с Евфимией. Августа хотела знать… зачем государь приходил ко мне, – Кассия умолкла и на несколько мгновений закрыла глаза.
– Ты придаешь слишком большое значение вещам, которые его не имеют, госпожа Кассия. Грешить плохо, но еще хуже после сделанного греха заниматься бессмысленным самобичеванием.
В ее глазах заблестели слезы, она отпила чуть-чуть вина и сказала:
– Может, ты и прав, господин Иоанн, только… Чем больше я думаю обо всем этом… тем больше мне кажется, что во всем виновата я одна! Когда-то ты сказал, что я искушаю судьбу… и потом я думала, что судьба меня наказала, и поделом… Но я думала, что наказана только я! А в последний год выяснилось, что далеко не только! Вчера одна из моих сестер сказала… Она немного знает эту историю и сказала, что я испортила жизнь государю… Но я испортила жизнь не только ему, но и августе… И вот теперь оказалось – даже этой бедной девушке, ведь то, что с ней случилось, произошло из-за меня! Пасть должна была я, а пала она! Как теперь с этим жить? Это невыносимо!
Она судорожно глотнула еще вина. Иоанн задумчиво покачивал в руке кубок, наблюдая, как переливается в нем красная жидкость, наконец, тоже отпил и взглянул на Кассию.
– Что касается государя, то эта монахиня ошибается.
– Но он сам сказал мне это, только другими словами!
– Он тоже ошибался, – улыбнулся Грамматик. – Точнее, в тот момент он не мог видеть ясно, что судьба даровала ему такое счастье, за которое не жаль заплатить всем, чем пришлось платить. Но сейчас он это понимает. Главное во всем случившемся – не этот шум, поднятый крикливой плотью, а то, что вы оба осознали, насколько ваше внутреннее сродство велико. Оно настолько велико, что позволяет «вынашивать разум и добродетели», по Платону, и «рождать детей духовно», по великому Василию, невзирая на отсутствие близкого общения. Кстати, ты ведь можешь воспроизвести по памяти свою стихиру про жену-грешницу и музыку к ней?
– Да, – щеки игуменьи порозовели.
– Я не сомневался в этом. Надеюсь, ты не откажешься по окончании нашей беседы записать ее – не буду говорить: для меня?
Кассия чуть помолчала и качнула головой:
– Не откажусь. Не отказалась бы и для тебя, – она улыбнулась.
– Благодарю! Что касается августы… Возможно, в этой истории ее надо пожалеть более всего, но… Однажды я сказал ей, что самые ценные жизненные дары получает лишь тот, кто к ним по-настоящему стремится изначально. Она же поначалу стремилась к иным вещам, нежели те, лишение которых она позже так остро ощутила. С этой точки зрения случившееся, пожалуй, стало для нее хорошим уроком, хотя, безусловно, жестоким. Впрочем, если она сумеет сделать из него верные выводы, то они того стоят, я думаю. А что до госпожи Евфимии, то о ней подобает, скорее, радоваться, а не скорбеть. Ты говоришь, что испортила ей жизнь, но подумай, какая жизнь ее ждала: какой-нибудь более или менее унылый или самодовольный муж, хозяйство, дети, суета, тщета, прялка и Псалтирь, быть может, ранняя смерть… А что она получила на самом деле? Жизнь философскую во всех смыслах: монашество, служение Богу, занятия науками, прекрасные книги, прекрасные сестры, прекрасная игуменья, – Иоанн снова улыбнулся, – послушания, достойные человека разумного. Зная вашу монастырскую жизнь, госпоже Евфимии можно только завидовать! Да, она впала в грех, но в итоге пришла к жизни, гораздо лучшей во всех смыслах, нежели та, что она могла бы прожить, не случись этого падения.
– Но так ведь можно оправдать любой грех! – Кассия передернула плечами. – «Сотворим злое, да придет благое»? Получается, путь к лучшей жизни, к благочестию, к спасению может лежать через грех… Но это… софистика!
– Да, меня считают «великим софистом», – чуть заметная улыбка пробежала по губам синкелла, – но всё же в данном случае говорить о софистике было бы неверно. Грешить, думая, что потом все грехи обернутся чем-то благим, – не то же, что пытаться извлечь уроки из совершенных грехов, вместо того чтобы бессмысленно рвать на себе волосы и заниматься бесполезным самоедством. Скажу больше: последнее – неложный признак того, что человек вообще не понимает, зачем нужно благочестие и почему не следует грешить. Благочестие, как и всё прочее в жизни, имеет смысл, когда ты знаешь, зачем его хранишь, иначе оно может превратиться в безделицу, которую держат в доме лишь для украшения или вообще не зная, для чего. Не говоря о том, что не всё, имеющее вид благочестия, на самом деле им является.
– Да, это правда!.. Иногда мне кажется, что я только теперь стала по-настоящему понимать, насколько я далека от какого бы то ни было благочестия!
– Человек согрешивший и увидевший, что его благочестие не было благочестием, лучше человека не согрешившего, но уверенного, что он благочестив. Между тем, большинство людей, не впадающих в заметные грехи, до смерти могут прожить, полагая, что, даже если они и не праведники, то всё-таки не очень плохи, «не как вот этот мытарь».
– Да, но… были же люди, которые познали себя и смирились пред Богом без впадения в эти «сатанинские глубины»!
– Они сталкивались с сатаной не через страсти, а напрямую. Как, скажем, Антоний Великий. Это не всем под силу перенести. Быть может, в нашем поколении – почти никому. Ведь египетские старцы говорили, что те, кто придут после них, сделают уже вполовину меньше, а то и вовсе ничего, и спасутся лишь терпением скорбей. А скорби от нападения страстей не менее жестоки, чем от внешних бедствий и от людей.
– Отец Феодор, Студийский игумен… однажды сказал мне, что труднее всего, гораздо труднее, чем плотскую страсть, преодолеть душевное пристрастие… желание душевной близости с другим человеком, сродных тебе взглядов, устремлений, вкусов – с тем, кто может тебя понять… Я плохая монахиня даже не потому, что уступаю страстям, а потому, что не выношу одиночества, – она грустно улыбнулась. – Ты говоришь: мы с государем ощутили наше внутреннее сродство, можем «рождать в прекрасном», и в этом счастье. Да, это так. Но это значит, что та «половина», с которой я связана, – всё же человек, не Бог! А ведь монах это тот, кто живет сам с собой и с Богом. Любящий Бога предстоит пред Ним и не думает ни о ком другом… Мне кажется, что я никогда не дойду до такого состояния и даже не приближусь к нему!
