– Ты ожила! Прямо преобразилась! – она с улыбкой посмотрела на Математика. – Как тебе это удалось, господин Лев?
– О, моей заслуги тут нет, – улыбнулся Философ. – Просто к нам заходил в гости один колдун.
17. Попытка мести
Страстная, как юная тигрица,
Нежная, как лебедь сонных вод,
В темной спальне ждет императрица,
Ждет дрожа того, кто не придет.
(Николай Гумилев)
После рождения Анны императрица тщетно ожидала возобновления супружеской жизни: Феофил был весел, предупредителен, любезен, но и только. Вскоре наступил пост, однако, когда он окончился и прошли Рождественские праздники, всё оставалось по-прежнему: император обращался с женой просто как с хорошим другом и, казалось, нисколько не страдал без плотских утех; было трудно поверить, что это тот «голодный зверь», с которым Феодора предавалась ночным наслаждениям год назад. Пожалуй, она могла бы восхититься аскетичностью мужа, если б его способность «быть монахом» с каждым днем не выводила ее из себя всё больше… Прошел целый год! Она ужасно изголодалась по мужу и его ласкам, но даже когда он изредка обнимал или целовал ее, у нее возникало ощущение, что он точно так же мог бы поцеловать сестру, дочь… или вообще какую-нибудь статую! Наконец, императрица не выдержала и пришла вечером в покои василевса.
Феофил сидел перед камином с книгой на коленях, протянув ноги к огню, и читал при свете медного пятилампадного светильника на высокой ножке, стоявшего рядом с креслом. Со спины императора грела жаровня – январь в этом году выдался холодным. Услышав звук отворяющейся двери, Феофил повернул голову, увидел жену и, приподняв одну бровь, совсем как синкелл, спросил:
– Ты пришла пожелать мне спокойной ночи, дорогая?
– Не прикидывайся! – закрыв дверь, императрица сняла мафорий и бросила на маленький столик в углу. – Ты прекрасно знаешь, зачем я пришла.
– Как ты неизящно выражаешься, Феодора. Женщине, которая хочет чего-то добиться от мужчины, следовало бы действовать более искусно.
– Можно подумать, когда ты хотел от меня того же, ты действовал искусно!
– Разумеется. Искусно и изящно, – он отложил книгу, поднялся с кресла и окинул жену взглядом. – Разве я когда-нибудь грубо хватал тебя и тащил в постель? Но на самом деле, даже действуя грубо, я всё равно добился бы своего, ведь ты тогда хотела того же, что и я, не так ли?
– Ты хочешь сказать, что теперь… не хочешь?
– Сказать, что я не хочу такую прекрасную женщину, как ты, значило бы нанести тебе оскорбление, а мне вовсе не желалось бы тебя оскорблять. Я и так обижал тебя слишком часто, – он умолк и устремил взор на огонь в камине.
– И тем не менее, ты опять собираешься обидеть меня, – проговорила августа.
Феофил снова повернулся к ней.
– Нет, просто… Видишь ли, я хочу положить хоть какой-то предел собственному сладострастию. Ведь оно меня даже до прелюбодеяния довело, как тебе известно. А прелюбодея полагается на много лет отлучать от причастия, ты знаешь об этом? Меня не отлучили, но епитимию я всё же должен понести. И поскольку я падок до известного рода наслаждений, то логично именно в них себя ограничить – по крайней мере, на время.
Она несколько мгновений смотрела на него, пытаясь понять, действительно ли он говорит серьезно, или опять насмешничает, и выпалила:
– Ты просто изобрел очередной способ помучить меня!
Феофил почувствовал раздражение, но постарался унять его и сказал спокойно и тихо:
– Ты ошибаешься.
– О, я всегда ошибаюсь! – Феодора усмехнулась. – А ты всегда прав! Это я уже усвоила за прошедшие годы! Только знаешь, что? Прежде чем такие епитимии назначать, неплохо было бы согласовать их со мной, ведь это и меня касается! И потом… мы и так с тобой были врозь почти год… Чем не епитимия?
– Это не епитимия, а всего лишь естественный закон. Даже бессловесные животные не совокупляются с беременными. А потом заповедь о посте… Епитимия начинается там, где ты можешь делать что-то, но не делаешь.
– Значит, сначала ты мне изменяешь, и я должна страдать, а потом ты каешься, а я всё равно должна страдать?!
Он какое-то время молча глядел на нее.
– Тебе никогда не приходило в голову, что ты слишком ненасытна? А если б я вдруг умер, что бы ты делала? Сразу вышла бы за другого?
У нее задрожали губы.
– Почему тебе доставляет удовольствие меня мучить?
– Мне это не доставляет удовольствия, и я тебя не мучаю. Я просто пытаюсь тебе кое-что объяснить. Но ты, я вижу, не способна понять. А может быть, я плохо объясняю… Хорошо, в таком случае оставим это, и я скажу тебе просто: потерпи… хотя бы до Пасхи. Я думал о более долгом сроке, но я тебя пожалею. Всего три месяца, совсем недолго.
– Не хочу. Я хочу сейчас.
– А я не хочу.
– Неужели?
Развязав пояс, Феодора скинула с себя верхнюю тунику, осталась в одной нижней, прозрачной, подошла к мужу и посмотрела ему в глаза.
Он отвел взгляд, отошел от камина, прислонился спиной к стене, скрестив на груди руки, и сказал, не глядя на жену:
– Знаешь, я не Иосиф, а ты не жена Пентефрея. Одевайся и уходи.
– Нет, не уйду! В конце концов, ты не имеешь права лишать меня «супружеского утешения», я читала об этом у Златоуста!
– Похвально, что ты читаешь Златоуста. Но, помимо него, о супружеской жизни писали и многие другие отцы. Я мог бы привести гораздо больше святоотеческих высказываний такого рода, что… ты, пожалуй, обвинила бы меня в гнушении браком. Но я не буду тебе ничего доказывать. Одевайся и уходи. Или ты ждешь, чтоб я вынес тебя отсюда на руках?
– Какой же ты змей! – воскликнула она, подскочила к нему и со всего размаха влепила ему пощечину.
От неожиданности Феофил отшатнулся и ударился затылком об стену. В его взгляде сверкнула ярость.
– Убирайся! – тихо сказал он. – Уходи, пока я не решил вообще никогда не звать тебя сюда!
Она несколько мгновений смотрела ему в глаза, губы ее закривились, она отвернулась, быстро подобрала с пола тунику, надела ее, торопливо накинула мафорий и вышла из комнаты, не сказав больше ни слова.
Прошло две недели. Императрица давно не испытывала такого острого вожделения, как теперь. Иногда оно уступала место припадкам гнева, но только для того, чтобы вернуться с удвоенной силой. Феодора пробовала прилежнее молиться, класть поклоны, но ничего не помогало, и она бросила эти «подвиги». Наконец, оскорбленное самолюбие не выдержало напора страсти, и в понедельник около полуночи августа, закутанная в плащ, вошла в покои мужа. Но перед дверями в спальню дорогу ей преградил паракимомен Схоластикий – высокий евнух, с мечом у пояса с одного бока и секирой с другого.
