«Женщина – горечь, но есть два добрых часа в ее жизни:
Брачного ложа один, смертного ложа другой»!
В глазах Феофила отразилось замешательство, а Феодора, заметив это, продолжала еще язвительнее:
– Что, не ожидал? Думал, ты один такие стихи любишь почитывать, а я – так, только если про любовь? Глупая, горькая женщина… Твоя любимая эпиграмма ведь, правда? Двумя линиями отчеркнул!.. Но брачного ложа ты больше не хочешь, так чего ж еще тебе хотеть от меня? Значит, только узреть меня на смертном одре! Не так ли? Ах, да, я забыла: тебе ведь наследник нужен! Я еще не выполнила свое предназначение! Как выполню, может, собственноручно в Босфор кинешь!
– Прекрати! – он встал, очень бледный.
– Ну, вот какой недотрога! Когда ты произносил речи о добродетели, о христианской любви, о воздержании, я тебя слушала. А как сама сказала два слова, так сразу «прекрати»… Хорошо, будь по-твоему. Жена ведь должна повиноваться мужу!
Феодора замолкла, притянула к себе дочь и повернулась на другой бок, обратив к Феофилу спину. Он несколько мгновений смотрел на жену, а потом молча направился к двери.
– Кстати, я и не знала, что так приятно, когда носят на руках! – сказала императрица ему вдогонку, а когда он остановился и обернулся, продолжала с улыбкой: – Ты ведь меня никогда на руках не носил, Феофил! Только вот недавно пригрозил, что вынесешь из спальни…
– Ты как-то сказала мне, что я жесток, – тихо проговорил император. – Это правда, к сожалению. Но ты сама жестока не меньше, – он повернулся и вышел из комнаты.
Императрица медленно и со вкусом потянулась, села на постели и позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на столике у изголовья. Кувикуларии принесли ей умыться, а через час она стояла у большого зеркала, одетая в голубую шелковую тунику с широкими рукавами, расшитую золотом, и прозрачный мафорий; волосы были уложены вокруг головы наподобие диадемы, по бокам спускались локоны, тело императрицы благоухало ее любимым розовым маслом. По ее цветущему виду нельзя было и заподозрить, какие мрачные мысли посещали ее минувшей ночью. Критически осмотрев себя в зеркале, Феодора осталась довольна. Она слегка поправила широкий золотой пояс, так хорошо подчеркивавший фигуру, и улыбнулась, как могла бы улыбнуться кошка, готовая сцапать неосторожную мышь.
Вызвав препозита, она приказала ему пригласить к ней комита первой схолы – если он не будет занят, то к двум часам пополудни. Когда препозит ушел, императрица, взглянув на Распятие, подумала с мрачной дерзостью: «Говорят, господин знает, сколько тяжести наложить на мула, чтобы он не упал, а значит, Ты тем более знаешь, сколько посылать нам скорбей, чтобы мы не сломались. Но видно, Ты не знаешь. Я боролась и терпела, как могла, а теперь больше не могу. И не хочу». Она смутно ощущала, что главное заключалось в последних двух словах, но это только приводило ее в большее ожесточение. В конце концов, не уступил ли Феофил своему желанию, хотя бы однажды? Почему бы и ей не сделать того же?
Она сидела одна с вышивкой в своей малой приемной, когда сообщили о приходе Евдокима. Императрица отложила работу и встала. Комит схол войдя, сделал уставной поклон, поднялся и сказал, опустив глаза долу:
– На многая времена да продлит Господь ваше царство, трижды августейшая!
– Здравствуй, господин Евдоким! Садись, – императрица указала ему стул у стены слегка наискосок от себя и сама тоже села.
Евдоким сел на краешек стула и замер, всё так же опустив глаза.
– Как ты умудрился ночью найти меня? Разве ты следил за мной?
– Нет, государыня, – молодой человек покраснел. – Просто я видел, как ты вышла в сад… А потом тебя долго не было, и я забеспокоился…
«Краснеет он всё так же, как девочка», – подумала императрица.
– А почему ты решил искать меня именно у того пруда?
Евдоким покраснел еще больше.
– Не знаю… Просто я подумал, что государыня часто гуляет там, и…
Он умолк.
– А ты следишь, где я гуляю? – улыбнулась императрица.
Евдоким совсем смешался, хотел было ответить, но не нашелся, на мгновение поднял глаза на Феодору, внезапно побледнел и опять опустил взор в пол.
– Да ты не бойся, я не буду тебя ругать! Стража ведь должна знать, где находятся те, кого она поставлена охранять.
Феодора облокотилось одной рукой на ручку кресла, так что широкий рукав туники соскользнул вниз, обнажив до локтя ее руку.
– Ведь ты не женат, Евдоким?
– Н-нет, – ответил он, вздрогнув.
– Почему? Ведь тебе уже… лет двадцать пять, я думаю?
– Двадцать шесть, – Евдоким снова стал краснеть. – Я… не хочу жениться, государыня.
– То есть ты предпочитаешь девство? Ведь оно выше брака, не так ли?
– Да, государыня, – комит схол стал красным, почти как ковер на полу.
– Евдоким, а ты умеешь лгать?
Он вздрогнул и поднял на нее глаза.
– Умею, августейшая. К сожалению.
– Грешен, значит? – усмехнулась она.
– Грешен, государыня, – он опять опустил глаза, но как будто с трудом.
«Ага», – подумала Феодора и вытянула вперед ногу в пурпурном башмачке, Евдоким даже с опущенными глазами не мог этого не заметить.
– И много приходилось тебе лгать?
– Немного… Но приходилось.
– Печально! – воскликнула Феодора веселым голосом. – А я-то думала, ты не умеешь лгать!
Она встала, поднялся и комит.
– Да что ты так смущаешься, Евдоким? – рассмеялась императрица. – Я не духовник, епитимию не наложу! Скажи-ка… а мне ты мог бы солгать?
Евдоким слегка побледнел.
– Мог бы, – ответил он очень тихо.
– О! Похвальная честность! Но ведь лгать нехорошо?
– Иногда, государыня, – сказал каппадокиец всё так же тихо, – приходится допускать меньшее зло, чтобы избежать большего.
– Вот как!
Внезапно императрица подошла к нему и заглянула в глаза. Он был выше почти на голову и не мог увернуться от ее взгляда, хоть и отступил на шаг. В его взоре промелькнула мольба, смешанная со страхом, но всё это поглотило другое чувство – Евдоким был не в силах его скрыть.
– Ты меня любишь? – спросила Феодора.
Он вздрогнул всем телом и покачал головой.
– Будешь лгать? – сказала она тихо.
– Государыня, – слова застревали у него в горле, – позволь мне уйти… Я… не могу…
Он прижимал руку к груди, пытаясь и не имея сил не смотреть на августу.
– Не можешь лгать, что не любишь? – прошептала она. – Так и не лги! Не надо лгать!
Она прикоснулась к его руке. Он отдернул ее, как от ожога, спрятал за спину, шагнул назад и уперся спиной в колонну. Дальше отступать было некуда. А женщина, которая грезилась ему наяву и во сне, вынуждала его носить власяницу и неделями сидеть на хлебе и воде, чтобы угасить в груди преступный пламень, подняла руки и скинула с головы мафорий.
