– Прости меня, Евдоким! – сказал он, отставив кубок и вставая.
Молодой человек упал ему в ноги. Император поднял его. В глазах Евдокима стояли слезы.
– Ее надо жалеть… хоть немножко! – чуть слышно прошептал он.
– Да, – так же тихо ответил император. – Ну, ступай… И молись за нас там, в Каппадокии!
Императрица не удивилась, услышав, как без стука открывается дверь, поскольку распорядилась сразу пропустить Евдокима, когда он придет. Она повернула голову и на миг замерла. Потом встала, сделала шаг вперед и остановилась, стиснув руки под плащом.
– Ты!..
– Да, я, – ответил император. – Не рада?
– Н-н… не знаю, – еле выговорила Феодора.
Это было сущей правдой. Феофил подошел и, вдохнув исходящий от жены запах благовоний, спросил тихо-тихо:
– Ты каждый вечер так готовишься и ждешь меня?
Она залилась краской, глядя в его глаза, и молчала.
– Или, быть может, – продолжал он, – ты ждала кого-то другого? Может, мне уйти и не мешать?
Она сглотнула и еле слышно проговорила:
– Что ты, Феофил! Нет, не уходи!
«А если сейчас придет Евдоким? – в ужасе подумала она. – Хотя – ну и что? Ведь теперь-то его сюда не пустят!»
Она запустила пальцы в волосы Феофила, шелковистые и пушистые после бани. Он взял ее руку и поцеловал в ладонь. Она затрепетала и в то же время ощутила, что он тоже дрожит от нетерпения.
– Пойдем! – выдохнула она, сбрасывая плащ на пол.
Император поднял жену на руки и понес в спальню. Ночь была безумной, они заснули лишь перед рассветом.
Евдоким тоже не спал почти всю ночь. Ворочаясь с боку на бок на жестком ложе, с доской вместо матраца, он думал о том, что, кажется, ему выпала честь стать примирителем царственных супругов, но тут же какой-то голос нашептывал ему: «Глупец! Сейчас на месте императора мог бы лежать ты!» Он гнал от себя этот помысел, но снова и снова перед ним вставала Феодора…
Наутро, бледный и не выспавшийся, Евдоким садился на коня. Скорей, скорей, в Каппадокию, прочь, прочь из этого Города!
18. Истинный платонизм
Я нем, но ты слышишь меня,
И этим мы сильны.
(Виктор Цой)
Насир принял крещение на праздник Богоявления, получив имя Феофоб, был возведен в чин патрикия, а спустя месяц обвенчан с сестрой императора. Многие синклитики были недовольны таким «возвышением иноземца», но открыто выступать с порицаниями никто не решился. Елена так и лучилась счастьем, и Феофил радовался за нее и благодарил Бога, что сестра избежала таких поворотов судьбы, какие пришлось испытать ему самому.
Будущее его собственной семейной жизни представлялось императору весьма туманным. Феодора опять ждала ребенка, но кого бы она ни родила, сына или дочь, Феофил сознавал, что самую аскетическую часть епитимии придется отменить – как из-за того, что жена не вынесла бы такого, так и из-за того, что это вряд ли было бы по силам ему самому, по крайней мере, сейчас. Мысль о том, что жизнь с ним доставляет Феодоре столько неприятных и мучительных моментов, всё больше угнетала его. «Ее надо жалеть хоть немножко!» – да, но как это сделать, чтобы это не выглядело искусственным, чтобы после всего бывшего она поверила в его искренность? Он уже когда-то пытался быть любящим мужем, но после провала той затеи было очень трудно, если вообще возможно, добиться того, чтобы Феодоре стало опять так же хорошо, как тогда, когда они сидели с ним вдвоем на подушке в синей спальне Врийского дворца – ведь теперь жене будет трудно поверить, что он не просто делает очередную попытку замаскировать свои истинные чувства…
Истинные чувства! Каковы они были? Еще один вопрос, на который он не мог сам себе ответить сколько-нибудь внятно. Конечно, он любил Кассию, но, думая о ней, уже не чувствовал ни горечи, ни обиды на судьбу, не ощущал и прежнего вожделения. Можно было сказать, что Кассия незримо присутствовала в его жизни, и часто, распоряжаясь государственными делами, затевая очередную постройку или просто читая книгу, он думал о том, что сказала бы она обо всем этом, иной раз как бы мысленно советовался с ней – но это уже не была неистовая страсть, изводившая его прежде. Вода возмутившегося источника успокаивалась, становилась всё прозрачнее, всё доступнее для солнечных лучей, сквозь нее всё яснее можно было видеть… Значило ли это, что он любил Кассию уже больше как друга, чем как женщину? Иногда он задумывался об этом, но не мог придти к определенному решению. С другой стороны, относительно Феодоры он уже не мог сказать с такой уверенностью, как раньше, что его связывает с ней только «цепь вожделения». Было что-то еще. Что?.. Когда Евдоким рассказал ему о том, как нашел Феодору замерзающей в саду у пруда, император ощутил далеко не только досаду от того, что опять «не рассчитал» и допустил промах, – он испугался, и вовсе не потому, что едва не лишился «удобной подстилки», как язвила бедная августа… Он испугался, что мог потерять ее. Но что она для него значила?.. На этот вопрос Феофил был не в состоянии дать себе ясный ответ.
Он рассказал синкеллу о том, как в очередной раз «перегнул палку», и что из этого вышло.
– Августейший, – сказал Иоанн, – Господь «и намерение приветствует», поэтому, думаю, Он уже принял твое стремление нести определенного рода епитимию. В твоем положении не стоит добиваться исполнения ее на деле слишком ревностно.
– По правде говоря, – император усмехнулся, – мне хотелось поступить, как мой отец, и сказать Евдокиму: «Бери ее, и будьте счастливы!» С ним ей было бы гораздо лучше, чем со мной. Думаю, она быстро забыла бы, что хотела всего лишь отомстить мне… Только бедняга не вынес бы этого… Слишком благочестив!
– Ты тоже не вынес бы этого, государь.
– Думаешь, во мне слишком развито… чувство собственника?
– И это тоже. Но не только.
– Да? – император взглянул на игумена. – А что ж еще?
– Ты должен сам понять это, августейший.
Как-то раз, около месяца спустя после отъезда Евдокима из Города, император зашел к жене незадолго до вечернего приема чинов. Феодора была немного простужена и третий день не выходила из покоев. Она сидела в кресле у жаровни и наблюдала за Феклой и Анной, которые возились тут же на толстом мягком ковре. Феофил спросил у жены о самочувствии, немного поиграл с дочерьми и сказал, что двое сыновей Арсавира и Каломарии утром были зачислены в схоларии.
– О, прекрасно! Сестра, верно, рада!.. – улыбнулась Феодора и спросила как можно небрежнее: – Кстати, Евдоким чем-то провинился, что ты отправил его в Каппадокию?
– Нет, – Феофил, полулежа на ковре, посмотрел ей в глаза. – Он сам попросил меня перевести его отсюда. Сказал, что не в силах выдержать искушения.
Императрица ощутила, что краснеет.
