– Дерзость не идет тебе, Феодора, – сказал императора чуть насмешливо. – Я всё знаю о той твоей затее. Если ты хотела заставить меня ревновать, то напрасно. Я, честное слово, был бы рад, если б ты могла быть счастлива… Но увы! «Когда б не боги, злой беде не быть…» Жаль мне очень этого юношу.
– А меня не жаль?
– Жаль. И ты это знаешь.
Феодора поднялась, прошлась до двери и обратно и остановилась перед мужем.
– Уж лучше б ты ненавидел меня, чем эта жалость!
– Лучше? – он пристально взглянул на нее. – Тогда бы я не смог давать тебе даже того, что даю. Ты была бы рада?
– Нет, – она опять покраснела. – Но вообще-то… ты и этого мне даешь не так уж много! И… это унизительно!
– Унизительно служить мне «подстилкой»? А быть не в силах обходиться без нее – не унизительно, по-твоему? Но твоя затея с Евдокимом показала мне, что нам обоим лучше смириться с таким унижением. Вот я и смиряюсь, – он усмехнулся и, помолчав, продолжал: – «Не так уж много», говоришь? Да, тебя всегда это огорчало, но я ведь не хотел как раз потому, что думал – это разврат и ничего более, – он поднялся, подошел к жаровне и поворошил угли. – Ссорились мы с тобой или мирились, мы хотели друг друга… С первой брачной ночи! Но я думал, что это всего лишь зов плоти, а ты… Ты теперь так уверена, что ты для меня – всего лишь «подстилка»…
– А разве нет?
Феофил не ответил. Огненные переливы углей бросали на его лицо красноватый отсвет. Феодора молча смотрела на него. Что означают его слова? Если она для него – не только «подстилка», то кто тогда? Если не только, то почему он тогда не сердится на нее из-за истории с комитом, не ревнует?.. Опять ничего не понятно!..
– Неужели ты нисколько не рассердился на меня?
Он взглянул на жену.
– За Евдокима? Нет.
– Значит, ты и правда совсем равнодушен ко мне!
Феофил вдруг подошел к ней и сказал, глядя в глаза:
– Это не так. Какая-то моя часть тебя любит. Например, тело, – он взял ее руку и поцеловал чуть выше ладони, там, где билась синяя жилка.
– Да, как «подстилку»!
Она попыталась вырвать у него руку, и он выпустил. Но в следующий миг уже держал августу в объятиях.
– Как заметил Иоанн Лествичник, «всё на свете ищет сродного себе – червь червя, брение брения, и плоть сия страстно желает плоти»… Моя плоть любит твою, Феодора. Это уже лучше, чем ничего, не правда ли?
Она смотрела ему в глаза и молчала. Он иронизировал, но – в этот миг она поняла это – не над ней, а над собой. И он чего-то не договаривал.
– Вот так-то, – сказал он, отпуская ее. – А что до Евдокима и этой истории… Ты знаешь что-нибудь о Марке Аврелии?
– Я читала про него у Евсевия Памфила в «Церковной истории»…
– И то хлеб, – Феофил усмехнулся. – Так вот, он говорил, что большего порицания заслуживает проступок, связанный с наслаждением, нежели связанный с горем. Мне и в голову не пришло сердиться на тебя.
– Или уж ты злодей… или святой!
– Ни то, ни другое. И даже не стоик. Хотя я всегда стремился подражать Аврелию…
– Что ж, ты был бы доволен, если б я тоже читала… этого Аврелия, Платона, Аристотеля… и говорила бы с тобой о них?
Он посмотрел на нее долго и странно, сказал:
– До вечера, моя божественная августа! – и вышел из покоя.
На второй седмице Великого поста синкелл при очередной встрече в «школьной» протянул императору свернутый в трубочку пергаментный лист и сказал:
– Думаю, тебе будет приятно спеть это вместе с хором на Страстной, государь.
Феофил развернул пергамент, на мгновение замер, удивленно взглянул на Иоанна, отошел к окну и долго стоял там, перечитывая стихиру.
– Ты встречался с ней? – спросил он, обернувшись к игумену. – Вот не ожидал!
– Это вышло, так сказать, случайно, – чуть улыбнулся Грамматик, – но промыслительно. Госпожа Кассия тоже нуждалась в уроке философии. Ее духовные наставники, как видно, не смогли помочь ей прочесть акростих жизни.
– Вот как!.. А ты… смог?
– Надеюсь. Ты думал о том, каково ей пришлось после вашей встречи, августейший… Хотя ей было нелегко, но это было необходимо для того, чтобы она, как и ты, поняла то, что ей нужно было понять. Она тоже очень тревожилась за тебя, но я ее успокоил. Эту стихиру она написала по памяти, по моей просьбе, для тебя.
Феофил еще раз перечел стихиру и взглянул на синкелла.
– Просто чудеса! Что же… значит, мать игуменья не отказалась получить духовный совет… от «еретика»?
– Что госпоже Кассии не свойственно, так это узость ума, – Иоанн улыбнулся.
Император помолчал и задумчиво проговорил:
– А ведь еще не так давно при мысли о ней я страдал и роптал на то, что в моей жизни было всего три часа счастья…
– Ты становишься мудрее, августейший. А «из всего, что дает мудрость для счастья всей жизни, величайшее – это обретение дружбы».
– Но Аристотель говорил, что недостаток общения убивает дружбу… Видно, он и здесь был бо́льшим практиком, чем Платон, сказавший: «всегда помня о своем друге, где бы тот ни был – далеко или близко»…
– Разумеется, Платон более «наш», чем Стагирит. Дружба между взыскующими существует постольку, поскольку они взыскуют одного и того же и имеют сходное внутреннее устроение, вкусы и склонности. А взыскующих небесного Града соединяет Сам Бог, и тут уже точно не могут играть роли никакие расстояния. Помнишь: «Возведем же самих себя молитвами в высочайшую высь божественных и благих лучей, словно бы всегда перехватывая руками свешенную с высочайшего неба и досюда достигшую многосияющую цепь…» Это вертикальные цепи, а есть и горизонтальные – между молящимися друг за друга: кто выше поднялся по вертикали, тот помогает взойти и другому.
– Да, Ареопагит божественно прекрасен! И твое дополнение красиво… Золотая сеть молитв, висящая между небом и землей! Истинный платонизм – «слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо» не телом, а духом – в Боге… А как же «разная вера»? – Феофил посмотрел в глаза синкеллу.
– Здесь всё не так просто, как обычно проповедуется перед толпой, августейший, – ответил Иоанн с улыбкой. – Анафема – вещь очень нужная для практической жизни Церкви в здешнем мире, прежде всего для воспитательных целей, но лично я не рискнул бы с уверенностью заявлять, что те, кто в настоящей жизни находится во враждующих станах, в будущей непременно окажутся в разных местах, а если и окажутся, то именно из-за разной веры. Во-первых, суд будет по делам, и самая вера, по апостолу, показывается из дел. Во-вторых, очень редкие люди, даже содержащие истинную веру, достигают в суждениях беспристрастия. В-третьих, даже беспристрастные могут заблуждаться и делать неверные выводы – в силу особенностей воспитания, недостатка образования, частичного неведения и просто из-за ограниченности человеческой природы. А Бог знает эту ограниченность и потому смотрит, прежде всего, на намерение человека. Мне кажется, прекрасно сказал об этом Евагрий Схоластик: «Да не посмеется над нами никто из идолопоклонников, что последующие у нас низлагают прежних, и что к вере нашей всегда присоединяется нечто новое…» Помнишь, государь?
