Но игуменья была за монастырскими стенами, откуда ко Льву доходили лишь письма. У писем, конечно, была своя прекрасная сторона, о чем Кассия однажды написала ему: «Тебе не кажется, Лев, что письменное общение располагает к более свободному выражению мыслей? И более чистому. Это как бы общение ума с умом непосредственно, без отвлечения на что-либо телесное и внешнее…» Безусловно, это было так, однако далеко не всё можно было выразить в письме. И если даже апостол Иоанн жаждал говорить со своими адресатами «устами к устам», то должен ли человек, от святости весьма далекий, укорять себя за подобное желание? Лев любил книги и не любил толпу, но по душевному складу он не был «отшельником»… Внутренние весы в его душе колебались уже давно, и чем дальше, тем больше, хотя он до поры, до времени пытался не думать об этом. Однако настала пора определиться.
Лев взял свечу и отправился в библиотеку. Перекрестившись, не глядя протянул руку и снял с крючка связку ключей от книжных шкафов. Первый попавшийся ключ был от шкафа с философскими рукописями. Открыв его, Математик так же наудачу снял с третьей полки книгу, взглянул и улыбнулся: это был Диоген Лаэртий. Лев открыл рукопись наугад и прочел вверху страницы: «…однажды Кратет схватил его за плащ, чтобы оттащить от Стильпона. “Нет, Кратет, философов мало хватать за уши: убеди и уведи! – сказал ему Зенон. – А если ты оттащишь меня силой, то телом я буду с тобой, а душой со Стильпоном”».
– Что ж, так и есть! – прошептал Лев.
Он убрал книгу на место, вернулся к себе, еще немного помолился и лег спать. На следующее утро он был в Сергие-Вакховой обители.
– Вероятно, мои бывшие единоверцы, если только не припишут всё твоему «колдовству», скажут, что «умственная гордыня» во мне оказалась сильнее смирения перед «евангельской простотой», – усмехнулся Философ, рассказав синкеллу об обстоятельствах, подвигших его сделать окончательный выбор.
– Призна́юсь, я ждал, что рано или поздно это случится, – улыбнулся Иоанн. – Но что до единоверцев… Ты ведь не собираешься выбрасывать из дома иконы, верно?
– Разве ты будешь этого требовать?
– Нет. Это я к тому, что граница более тонка, чем этого хочется твоим бывшим единоверцам, – сказал игумен с едва уловимой улыбкой. – «А давать всему этому простейшее объяснение пристало разве лишь тем, кто хочет морочить толпу».
– Вот это точно! – Лев помолчал и тихо рассмеялся. – Собрались два еретика и пришли к согласию, процитировав древнего безбожника!.. Так ты исповедуешь меня?
– Да.
После исповеди игумен сказал племяннику:
– Не скорби о госпоже Кассии. Она, разумеется, огорчится, но поймет тебя. А ей, думаю, это огорчение принесет и определенную пользу. Зато для государя твое обращение будет поистине благой вестью! – он улыбнулся. – Придешь завтра в Халкопратию?
– Да, я и на выход в Великую церковь собираюсь придти.
На Благовещение, по обычаю, император с синклитиками и чинами ранним утром совершал торжественный выход в Святую Софию, а оттуда крестным ходом вместе с патриархом все отправлялись в Халкопратийский храм Богоматери на литургию.
– Кстати, ты передал госпоже Кассии подарок государя? – спросил синкелл.
– На другой же день лично отнес. Она позавчера написала мне, что уже разучивает стихиру с сестрами.
– Августейший будет рад узнать об этом.
– Я скажу ему при встрече… Послушай, Иоанн, я давно хотел задать тебе один вопрос, но не решался. Быть может, это слишком личная история… В любом случае, разумеется, ты можешь не отвечать, если не хочешь.
– Что за вопрос?
Лев поднял глаза на синкелла.
– Чем ты обидел мою мать во время оно?
– Твою мать? – Грамматик чуть приподнял бровь. – Почему ты думаешь, что я ее чем-то обидел?
– Судя по тому, что она запретила мне в юности идти к тебе учиться и едва простила тебя на смертном одре, ты обидел ее очень сильно. Перед смертью она попросила меня передать тебе, что она тебя простила.
Иоанн молчал; Лев пристально смотрел на него, но не заметил на его лице никаких признаков волнения или замешательства: Грамматик просто раздумывал.
– Видишь ли, – сказал он, наконец, – с юности, даже с детства я любил проводить разнообразные опыты. Некоторые из этих опытов касались и женщин и оканчивались для них малоприятно… Впрочем, довольно скоро я понял, что с женщинами опытов лучше не совершать.
– Почему?
– Во-первых, после нескольких опытов я решил, что итог один и тот же, а потому это неинтересно; а во-вторых, – синкелл усмехнулся, – я понял, что такого рода опыты не всегда бывает легко удержать в изначально поставленных рамках… Ты говоришь, Каллиста запретила тебе учиться у меня? Когда же это было?
– Мне было тогда пятнадцать, я искал учителя философии, случайно узнал о нашем с тобой родстве и подумал, что, быть может, ты снизойдешь со своих высот до нищего племянника, – Математик улыбнулся. – А мать никогда не упоминала о тебе. Когда я заговорил с ней об этом, она взяла с меня клятву, что я никогда не буду учиться у тебя. Должно быть, боялась, что ты будешь… ставить надо мной опыты?
– Возможно, – задумчиво сказал Иоанн.
– Это после… случая с ней ты понял, что лучше не ставить опытов с женщинами?
– Нет.
«Не человек, а глубокий колодец! – подумал Лев. – А ведь у него, наверное, были в жизни свои страдания… и страсти…»
Синкелл взглянул на него.
– Простила перед смертью, говоришь? Что ж, благодарю, что сказал, – он помолчал. – Нелегкого нрава была женщина!.. Впрочем, – Иоанн усмехнулся, – в молодости и я был не подарок!
…На Благовещение после праздничного обеда Лев, тоже оказавшийся среди приглашенных, попросил позволения поговорить с императором и, когда они остались вдвоем, достав из холщовой сумы книгу в синей с золотым узором обложке, с поклоном протянул ее Феофилу.
– Государь, позволь мне сделать тебе подарок.
– Подарок? Ты сегодня уже сделал мне подарок, Философ, чего же лучше? – император улыбнулся и раскрыл книгу на первой странице. – Но, разумеется, и этот с благодарностью приму! О, тут еще и дарственная надпись!
– Да, – сказал Математик. – Да не прогневается твое величество на мое скромное сочинение.
– Как можно, Лев! – и Феофил прочел:
«Страсть горькую, но жизнь воздержную
Нам Клитофонта здесь показывает слово.
Левкиппы ж непорочнейшая жизнь
всех изумляет: как она избита,
острижена, унижена же зло,
А главное – и умирает трижды.
И если, друг, благоразумным хочешь быть и ты,
не внешность слова маловажную исследуй,
но выводу из повести ты научись:
она ведь браком сочетает любящих разумно».
– Пожалуй, пришлось вовремя, – тихо проговорил император, еще раз перечитал эпиграмму и взглянул на Математика. – Благодарю, Лев! – Феофил принялся листать книгу. – Хм, занятно!.. Я знаю об этой повести, но до сих пор так и не прочел… Благодарю еще раз; кажется, это действительно весьма интересно!.. Только возникает вопрос, что же такое разумная любовь. Если, скажем, как у мучеников Хрисанфа и Дарии, то ко мне это точно отношения не имеет, – император чуть усмехнулся. – Но к этой повести, как я вижу даже при беглом просмотре, это тоже не относится.
