– Но это ужасно! – испуганно воскликнул Христодул, прочтя.
– Ужасно по содержанию, согласен. А по форме?
– По форме?.. – асикрит немного растерялся, перечел ямбы и нерешительно проговорил: – По форме они неплохи, августейший.
– Да, – кивнул император. – Так вот тебе задание: сочини ямбы наподобие этих, но похуже в смысле формы. Лучше даже нарочно сделать ошибки в размере.
– А каково должно быть их содержание, августейший?
– Они должны говорить о том, что двое преступников пришли в Иерусалим, наделали там много постыдных дел и, будучи изгнаны, прибыли в наш Город, но и тут продолжали беззаконничать, а потому изгоняются отсюда с начертанным лицом.
– С начертанным лицом, государь?
– Да. Твои стихи будут начертаны на лицах сочинителей вот этих ужасных ямбов. Поскольку эти люди мнят себя, как видно, великими поэтами, то носить на лице стихи с ошибками им будет еще менее приятно. Понимаешь?
– О да, государь! Я постараюсь, – улыбнулся Христодул.
– Прекрасно. Если выполнишь задание хорошо, быть тебе первым помощником господина Лизикса!
Мысль о столь своеобразном наказании для «палестинских стихоплетов» пришла императору в голову по ходу чтения Геродота. Прочтя в книге «Терпсихора» рассказ о том, как Гистией передал Аристогору послание, наколов его на голове своего верного слуги, Феофил подумал: «Что ж, бичи и тюрьмы это старо, и для любителей обличительных стихов и канонов, – месяц назад уже окончательно выяснилось, что автором канона в честь Евфимия Сардского был Феофан, – не худо придумать что-нибудь повеселее… Почему бы и нет? Заодно и другим, может, впредь будет неповадно… Им, верно, доставляет радость мысль, что их противники сойдут в ад… Они хотят поскорей увидеть возмездие, судный день!.. Не потому ли и Феодор Студит поспешил объявить нашу веру предвестием антихриста? Ха! Конечно, вот-вот конец света, “доколе, Владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь за кровь нашу?..” Интересно, многим ли из них так желанен конец мира потому, что они хотят узреть Христа? Не ждет ли большинство из них конца потому, что хочет увидеть, как противников поглотит огненная река?.. “Поборники благочестия”, дьявол бы их забрал!»
Феодор и Феофан были доставлены с Афусии в Город 8 июля и заключены в Преторий, а через шесть дней вызваны к императору; их сопровождал во дворец эпарх. При дворе все уже знали об их истории, и пока братья ожидали в Лавсиаке приглашения предстать перед василевсом, бывшие там придворные и стражники вдоволь наиздевались над ними: одни грозили жестокими карами и призывали покориться повелениям императора «немедленно и без всяких возражений», другие обзывали бесноватыми и безумцами… Наконец, около четвертого часа пополудни, эпарх ввел палестинцев в Золотой триклин. Император восседал на троне с грозным видом, вокруг стояло множество стражи, синклитиков и придворных. Эпарх довел монахов до середины зала и, отступив, оставил их одних перед василевсом. Палестинцы, как полагалось, поклонились в землю, а когда поднялись, Феофил оглядел их с головы до ног и приказал приблизиться. Они подошли к самому подножию трона, откуда начинались ступени.
– Из какой страны вы родом? – спросил император сурово.
– Из Моавитиды, – ответил Феодор.
– Зачем вы пришли сюда?
Палестинцы молчали, глядя в пол. Не дождавшись ответа, Феофил дал знак, и двое из предстоявших ему спафариев, подойдя к монахам, стали наносить им с размаху удары по лицу. После десятка пощечин у них стала кружиться голова и подкашиваться ноги, и если бы Феодор не ухватился за хитон на груди бившего его чиновника, то, пожалуй, упал бы прямо к ногам императора. Василевс приказал бившим остановиться и снова спросил:
– Чего ради вы пришли сюда?
Феофан поднял было глаза и хотел что-то ответить, но Феодор чуть заметно дернул его за рукав, и тот промолчал; оба стояли, опустив голову. «Бараны баранами! – раздраженно подумал император. – А я еще думал, не пожалеть ли их… Нет, пусть получат свое!» Он обратился к эпарху и сказал:
– Уведи их и начертай им лица, написав на них ямбы. А потом передай обоих сарацинам, и пусть те отведут их в свою землю.
Феофил повернулся к стоявшему тут же Христодулу и приказал зачитать приготовленные ямбы, добавив с усмешкой:
– Если они и не хороши, пусть тебя это не заботит!
Всё это «представление» было подготовлено заранее, и проэдр Синклита тут же сказал, пренебрежительно кивнув в сторону монахов:
– Да они и не достойны, владыка, чтобы ямбы были лучше! Хороши и те, что есть!
Все присутствовавшие закивали, посмеиваясь, а Христодул выступил вперед и прочел свое сочинение:
– Поскольку все желают в град придти,
Где ради устроения вселенной ноги
Всечистые ступали Слова Божия,
Они пришли в священные места,
Сосуд порока, безобразной и бесовской льсти,
И нечестивомысленно в безбожии свершили
Там множество постыдных страшных дел.
Оттуда, как отступников, изгнали их,
Они же в царственный сбежали Град,
От беззаконного безумья не отстав.
И потому с лицом начертанным они,
Вновь как злодеи на изгнание осуждены.
– По стихотворцам и стихи! – сказал император и повернулся к эпарху. – Уведи их обратно в Преторий.
Палестинцы не совсем поняли, что означало «начертать ямбы», и были несколько удивлены, что их допрос оказался столь кратким и никак не коснулся иконопочитания.
– Кажется, мы легко отделались! – шепнул Феофан брату, когда их вывели из триклина.
– Видишь, хорошо, что мы промолчали, – ответил тот, – а то сказали бы что-нибудь, так он бы только еще больше озлился… Ведь ясно же, что они заранее решили осудить нас – подготовили и стихи, и всё…
Но они еще не успели покинуть дворец и дошли только до Термастры, когда из боковой двери вышел чиновник и сказал, что император велит возвращаться. Приняв палестинцев от эпарха, он поспешно повел их обратно в Золотой триклин. Братья недоуменно переглянулись. Когда их вновь привели пред лицо василевса, тот сказал:
– Возможно, вы, уйдя, станете говорить там: «Мы поглумились над императором». Но я первый посмеюсь над вами, а потом отошлю, – он кивнул предстоявшим тут же слугам. – Раздевайте их!
– О, Господи! – только и успел проговорить Феофан.
В следующий миг их схватили и начали срывать с них одежды, а окружающие смотрели на это как на вполне обычное дело. Монахи пытались уловить хоть в чьем-нибудь взгляде сочувствие или сожаление – тщетно! Если кому-нибудь и было жаль их, он, конечно, старался это скрыть, поскольку император был разгневан.
Феофил сам не мог понять, почему эти палестинцы так раздражали его. С виду монахи как монахи, уже пожилые, изможденные, в изношенной одежде, почти совсем седые – скорее, они должны были вызывать если не жалость, то презрение. Пожалуй, его больше всего разгневало то, что они даже не удостоили его ответом; он заметил, как Феофан хотел заговорить и как брат одернул его. «Разумеется! – саркастически думал император, пока Христодул читал свои ямбы. – Я для них – злейший еретик, антихрист, разговаривать со мной – осквернение… Они думают, что я буду их мучить за иконопоклонство, глупцы! Да хоть бы они лоб расшибли об свои иконы, что мне за дело! Но нет, они все – любители лезть в политику, поносить императоров, судить направо и налево, кого отправить в ад, кого помиловать… Пришли сюда, их приняли, обласкали, дали место для житья, но им нужно выставить себя, показаться героями, борцами за веру… Мы для них еретики и безбожники, и они даже не думают, что если б не мы, они бы, может, уже давно костями лежали в своей Палестине… а не каноны да стишки тут сочиняли, поэты! Отправить их обратно к агарянам, и дело с концом!»
