Эпарх в то же вечер пересказал императору эти слова палестинца.
– Что ж, – Феофил усмехнулся, – если б я знал, что это истинно, я бы начертал так на всем моем народе!
– Э-э… – эпарх растерялся. – Так что же, государь, теперь отдать их агарянам?
– Нет, – ответил василевс после небольшого молчания, – оставь их в Претории.
…Довольно поздним вечером император зашел пожелать жене спокойной ночи. Дети уже спали; Феодора лежала в постели и пыталась читать «Параллельные жизнеописания» Плутарха, но мысли ее витали далеко от книги. История с наказанием палестинцев уже несколько дней была предметом обсуждения всего двора, в том числе его женской половины, где монахов жалели, хотя не осмеливались напрямую порицать императора. Феодора и хотела, и боялась поговорить об этом с мужем. Когда он вошел, августа отложила книгу и села на постели. Феофил присел на край ложа, спросил о самочувствии, о том, как вели себя дети, и умолк. Феодора заметила, что он выглядит невесело, и не знала, стоит ли говаривать с ним о том, что в последнее время обсуждали все. Император внимательно посмотрел на жену и усмехнулся:
– Что, хочешь спросить о палестинцах? Сегодня им накололи стихи на лицах, дело сделано.
– Ах! – вырвалось у Феодоры. – Ведь это, наверное, больно?
– Я думаю, – ответил Феофил со странной усмешкой.
– И тебе их совсем не жаль? – робко спросила императрица.
– Жаль? – император встал, отошел к стене, некоторое время рассматривал мозаику на золоченом фоне, изображавшую пастухов с овцами на фоне гор, и повернулся к жене. – Ты ведь когда-то сама говорила, что я жесток, не так ли? Что я тебя никогда не жалел – это ты тоже говорила, не правда ли? А ведь жена – это всё равно что собственная плоть, как сказал апостол. И если уж я свою плоть не щажу, как ты хочешь, чтобы я щадил чужую?
Императрица растерялась. Она смотрела на мужа широко распахнутыми глазами и не находила, что сказать.
– Да, я ведь еретик, антихрист, со мной даже общаться грех, знаешь ли ты об этом, моя дорогая? – он подошел к жаровне, поворошил угли и продолжал. – Я тупой, безбожный и безжалостный тиран, нечестивый боритель, богоненавистник, и все возрадуются в день моей смерти!
Феодора вдруг поняла, что Феофилу больно, и ее захлестнуло ответной болью.
– Нет! – воскликнула она, вставая с постели.
Он взглянул на нее. Она стремительно подошла и бросилась ему на грудь.
– Ты хороший! – в ее глазах заблестели слезы, она провела рукой по его щеке и проговорила. – Ты не жестокий, нет!
– Нет? – спросил он глядя ей в глаза.
– Нет! – она поднялась на цыпочки и поцеловала его, а потом уткнулась носом ему в плечо и прошептала: – Нет, нет!
Они молча постояли, обнявшись, а потом император взял жену на руки, отнес на постель и укутал одеялом.
– Доброй ночи, августейшая, – сказал он с улыбкой.
– Доброй ночи! Только… – она умолкла.
– Что?
– Не отдавай этих монахов агарянам, – попросила Феодора совсем тихо.
– Я и сам уже решил не отдавать их, – улыбнулся император.
23. Дилеммы
Но мы спокойны, мы поспорим
Со стражами Господня гнева,
И пахнет звездами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.
(Николай Гумилев)
Странное наказание, присужденное двум палестинским монахам, вызвало в Городе множество толков. Иконоборцы находили историю довольно забавной и считали, что император поступил остроумно. Иконопочитатели обвиняли василевса в бесчеловечии и варварстве. Об авторстве стихов говорили разное: одни называли их сочинением самого Феофила, другие считали, что их придумал «проклятый колдун»; редко кто поминал имя их настоящего сочинителя. Синкелл Михаил, узнав о случившемся, написал ученикам ободрительное письмо. «Чту пресвятые и любезные мне лица, – говорилось в нем, – начертанные за святой образ Христов, лобызаю эти одушевленные образы и изображения, уязвленные железом и вычерненные им за воздвигнутый и написанный образ и лик Искупителя моего и Спасителя…»
Хинолаккский игумен, сидевший в той же тюрьме, послал братьям хвалебное письмо, а про императора с гневом подумал, что, видно, напрасно надеяться на то, что «этот окаянный» придет когда-нибудь к разумению истины. Мефодий и не подозревал, что своим содержанием в значительно лучших условиях, чем Михаил и его ученики – игумен сидел в камере с большим окном, и к нему пускали посетителей, хотя позволяли разговаривать только через окошечко в двери – он было обязан не кому иному, как василевсу: Феофил пожалел узника, за более чем десятилетнее заключение в «гробу» превратившегося в живой скелет…
Кассия узнала историю «Начертанных» братьев почти сразу, во всех красочных подробностях, и от потрясения целый день пролежала больная.
Феофил хладнокровно наблюдает, как перед ним бьют по лицу и бичуют двух седовласых монахов! Да еще подзадоривает бичующих! Феофил повелевает выколоть им на лицах издевательские стихи!.. Да разве это возможно?! Как мог он поступить с ними так жестоко? Ведь он не такой! Она же знала, какой он…
Две стороны одного человека, столь противоположные, не вмещались в ее сознание. Каким образом Феофил, которого она знала – умный, утонченный, великодушный, справедливый, благочестивый, если, конечно, не принимать в расчет его ересь, – мог быть Феофилом, который кричал «Дай хорошенько!» и приказал эпарху мучить палестинских монахов таким изощренным способом?..
«А каким образом этот “хороший” Феофил развратил Евфимию и тут же забыл о ней, даже не подумав, как на ней могло сказаться то, что он сделал? – вдруг пришел ей помысел. – Видно, не такой уж он и хороший? Он хороший по отношению ко мне, потому что он меня любит, поэтому он меня жалеет… Евфимию он не любит, вот и не пожалел ее… Впрочем, так ли он пожалел и меня, когда я тут умоляла его не искушать меня?.. Он не тронул нашу обитель из любви ко мне, а других иконопочитателей он не любит, так почему я жду, что он будет их жалеть? Владыку Евфимия засекли не по его ли приказу? Конечно, он хорош во многом, но далеко не во всем… С чего я взяла, что он должен быть совершенством? Не иначе как потому, что я всё такая же влюбленная дурочка, какой была в семнадцать лет! А ведь уже пора образумиться и посмотреть на вещи трезво…»
Трезво – это как? Еретик, тиран, самодур, развратник, жестокий, самоуверенный, мстительный, тщеславный?
Нет!..
Попытки понять не приносили ничего, кроме душевного страдания.
Вероятно, многим из единоверцев Кассии и в голову не приходили подобные дилеммы, но она не завидовала им. Мир не делится на черное и белое, и надо учиться любить живых людей, а не фантазии… Однако сознание этого не облегчало боль. В то же время к боли примешивалась и растерянность: «Получается, я всё-таки не знаю его так хорошо, как мне показалось… Видно, всё-таки одного “платонизма” мало, нужно и общение “устами к устам”, чтобы понять до конца… А этого никогда не будет! По крайней мере, на этом свете…»
