– Что ж, не буду говорить, что я не готов или не способен к такому высокому служению, это было бы лицемерием. Но у меня всё же есть вопрос: ты действительно хочешь этого всей душой, августейший?
Император усмехнулся.
– Мне давно не двадцать лет, Иоанн. И я научился смотреть на жизнь проще, потому что она слишком сложна.
– В этом есть мудрость.
– Возможно. Но, по-моему, скорее, стремление не наживать лишних неприятностей.
– И это тоже. Но если у тебя всё еще есть ко мне вопросы, государь, самое время их задать.
– Чародей! – улыбнулся Феофил. – Да, меня иногда занимает один вопрос, и теперь я его всё же задам… На самом деле до того, как я сам пошел на «маневр», я, признаюсь, часто вспоминал твои слова, что Аристотель не назвал бы тебя распущенным, и его рассуждение об отличии распущенного человека от нераспущенного: «Распущенный с необходимостью не склонен к раскаянию, а следовательно, неисцелим»…
– И думал, что я неисцелим?
– Да. Конечно, я был уже достаточно наказан за свое высокомерие! Но тем не менее, у меня остался один вопрос к тебе… Точнее, два вопроса, – император помолчал несколько мгновений. – Скажи… ты очень любил ее?
– Очень. Как больше никогда в жизни.
– Прости! Я виноват перед тобой. Тот разговор, все эти обвинения…
– О, я никогда не сердился на тебя за них государь! Ведь это было так понятно. Но каков твой второй вопрос?
– Какую епитимию ты назначил сам себе? Насчет поста я уже догадался. Молитвы, разумеется. А еще?
Иоанн выставил вперед согнутую руку.
– Сожми здесь, государь, покрепче.
Феофил, немного удивленный, стиснул руку синкелла чуть повыше локтя и тут же выпустил: сквозь шерстяной хитон он ощутил что-то жесткое и колючее. «Власяница, и очень грубая!» – догадался он.
– Я ношу ее тринадцатый год и в ней надеюсь быть похороненным, – игумен убрал руку под мантию. – Я знаю, государь, ты склонен думать, что я брал от жизни много и почти ничем не платил за это. Но на самом деле я внес предоплату, когда тебя еще не было на свете. И те вещи, что случились позже и особенно были тебе неприятны, тоже не достались мне бесплатно, как видишь.
– Что ж, – Феофил улыбнулся, – я получил ответы на свои вопросы. И я действительно хочу, чтобы ты был патриархом, Иоанн. Всей душой.
Смерть Антония не вызвала никакого движения ни в церковных, ни в мирских кругах: все хорошо понимали, что вопрос о преемнике предрешен уже давно, и решение не могло вызвать возражений ни у кого, кроме иконопочитателей, но их мнения в расчет, разумеется, никто не думал принимать. 16 января на южных галереях Святой Софии состоялся собор епископов, и, по обычаю, было предложено три кандидата в патриархи. Все понимали, что это было лишь формальностью, но император пожелал, чтобы избрание совершалось по чину. Хартофилакс записал и подсчитал поданные голоса, после чего с епископами Хрисополя и Никеи отправился к василевсу и доложил о результатах собора. Они услышали от императора то, чего ждали все:
– Я желаю, чтобы был Иоанн.
Немедленно те же трое в сопровождении нескольких высших членов Синклита, указанных василевсом, были посланы в Сергие-Вакхов монастырь. Игумена нашли в библиотеке, и когда все поприветствовали друг друга, хартофилакс вышел вперед и торжественно объявил:
– Державный и святой наш император и самодержец и божественный, священный и великий собор приглашают твое святейшество на высочайший престол патриаршества Константинопольского!
– Благодарю великого самодержца и императора и священный собор и покоряюсь их божественному и поклоняемому определению, – ответил синкелл и склонил голову.
Наречение нового патриарха состоялось наутро в храме Святых Апостолов, в присутствии епископов, всего городского клира, синклитиков и множества народа. На другой день состоялся торжественный прием в тронном зале Магнавры, куда явились все бывшие в Городе архиереи, чины патриархии, Синклит в полном составе и клирики. Император, одетый в скарамангий и пурпурный плащ с золотой каймой, выйдя из внутренних покоев, встал перед собравшимися и, когда все воздали ему поклонение и славословия, сказал:
– Божественная благодать и наше от нее царство производит благоговейнейшего сего, – он указал на предстоявшего здесь же Иоанна, – в патриарха Константинопольского!
– Достойнейший после достойного! – раздались возгласы, и все присутствовавшие выразили одобрение выбору василевса.
Император сам подвел будущего патриарха по очереди к препозиту, первенствующим кувикулариям, силенциариям, и те принимали от Иоанна благословение. Затем препозит и один из силенциариев, взяв избранного под руки, в сопровождении чинов патриархии отвели его в патриаршие палаты, а император возвратился в свои покои. Рукоположение Иоанна в епископа и возведение на патриарший трон было намечено на ближайшее воскресенье.
Сергие-Вакховы монахи плакали – одновременно от радости за игумена и от скорби, что он покидает обитель. Вернувшись в монастырь после наречения, Иоанн простился со всеми, каждому преподав наедине краткие наставления и перед всеми сообща произнеся пространное слово, а относительно нового игумена сказал, что братия вольны избрать, кого хотят. Но монахи принялись умолять, чтобы он указал хотя бы троих из тех, кто, по его мнению, достоин стать его преемником, и тогда Иоанн назвал эконома, старшего больничника и старшего каллиграфа. Вечером, когда все уже разошлись по кельям, к игумену постучался Кледоний, его келейник, который ни разу за все эти годы так и не побывал в кельях настоятеля, хотя выполнял разные его частные поручения и вел от его имени кое-какую переписку. Иоанн, открыв, оглядел взволнованного монаха и сказал:
– Что ж, брат, входи, – и впустил его к себе.
Как только игумен затворил дверь, Кледоний бросился ему в ноги:
– Отче, возьми меня к себе туда келейником!
– Ты, Кледоний, – улыбнулся Грамматик, поднимая его с пола, – уже сколько лет мой келейник, вне кельи пребывающий, неужто еще не надоело?
– Да разве мне твоя келья нужна, отче! – со слезами сказал монах. – Я столько лет прожил «среди бессмертных благ»… Когда я думаю о том, что теперь это кончится, мне хочется умереть.
Иоанн внимательно посмотрел на него: у Кледония был такой вид, словно ему сейчас должны были зачитать решение суда, и он не знал, какое – о казни или о помиловании. Этот монах был из числа тех братий, которые не просто жили под руководством Грамматика всё то время, пока он был игуменом, но доверились ему совершенно, открывая не только все свои дела, но и всякий помысел, пожелание, скорбь и следовали его указаниям и советам беспрекословно. Когда Кледоний стал келейником Сергие-Вакхова игумена, ему шел двадцать первый год, и многие из братий про себя удивлялись выбору настоятеля: этот довольно легкомысленный молодой человек из очень богатой семьи поступил в монастырь не столько по своему желанию, сколько по воле родителей, обещавших посвятить сына на служение Богу еще до его рождения, был несколько болтлив, нравом прост, характером открыт, образован довольно прилично, но в основном по части грамматики и риторики, любил поесть и поспать, и было непонятно, что в нем особенного нашел игумен – казалось, между ними было так мало общего… Но за прошедшие с того дня два десятка лет, проведенных под руководством Иоанна, Кледоний так изменился, что прежний игумен обители, принявший его семнадцатилетним розовощеким юношей и частенько налагавший на него епитимии за разные проступки, сейчас вряд ли узнал бы его: бывший обжора и соня стал настоящим аскетом и, хотя сохранил прежнюю простоту, открытость и добродушие, однако знал «время молчать и время говорить», был начитан как в отцах Церкви, так и в эллинских философах и настолько преуспел в умной молитве, что игумен даже поставил под его начало нескольких молодых послушников для обучения молитвенному деланию.
