Никейский митрополит произнес ектению, а все архиереи на каждое прошение отвечали: «Господи, помилуй!» – после чего Ираклийский владыка, не снимая руки с головы Иоанна, прочел вторую молитву рукоположения и, в третий раз перекрестив рукополагаемого, сняв с его головы Евангелие, положил обратно на престол и возложил на новорукоположенного омофор, возгласив:
– Достоин! – и то же спели сначала трижды в алтаре все епископы, а затем все бывшие в храме.
Ираклийский митрополит сошел с подножия престола, и его место занял новый патриарх. Иоанн положил руку на престол, и рукоположивший его подошел уже как подчиненный, поцеловал престол и руку патриарха и дал ему целование, то же по очереди сделали и все остальные архиереи. Император между тем, пройдя мимо горнего места, вошел в молельню при алтаре, где стояло большое серебряное Распятие, и со свечами в руках трижды поклонился пред ним, принося благодарение Богу за дарование нового патриарха, после чего поздравил новорукоположенного. Его оставалось посадить на престол, и два первенствующих митрополита возвели Иоанна под руки на горнее место и трижды усадили на патриарший трон, каждый раз возглашая: «Достоин!» – и этот возглас трижды пелся в алтаре и вне его. Наконец, было пропето многолетие императору и патриарху, и протодиакон произнес:
– Премудрость, вонмем!
Патриарх, стоя на горнем месте, возгласил, благословляя народ:
– Мир всем!
– И духу твоему! – ответили все епископы и иереи, а затем то же самое воскликнул народ в храме.
Феофил ощутил, как на глаза у него наворачиваются слезы. Началось чтение Апостола, и литургия продолжилась обычным порядком, теперь ее возглавлял новый патриарх.
Императрица не смогла присутствовать на торжествах: она ожидала родов, и действительно, на другой день произвела на свет девочку. Снова дочь! Феодора уже сама была не рада такому обороту событий и ожидала прихода мужа даже с некоторым страхом. Император, узнав о рождении девочки, сказал:
– Слава Богу! – а про себя подумал: «Какой-то рок!»
Но жизнь научила его терпению, поэтому опасения августы были напрасны: если муж и был недоволен, то никак не выказал этого. Новорожденная удивила всех тем, что у нее, в отличие от сестер, стали расти белокурые волосы, а глаза оказались такими же голубыми, как у императорской сестры. Девочку решили назвать Пульхерией.
– В переводе с латыни значит «прекрасная», – объяснил Феофил жене.
После рождения пятой дочери император почти целую неделю ходил задумчивый, а за десять дней до начала Великого поста вызвал к себе Кринита и сказал:
– Господин Алексей, я хочу задать тебе один важный вопрос, отвечай честно.
– Клянусь, государь, я буду говорить только правду! – с жаром ответил молодой человек.
– Как ты относишься к Марии, моей дочери?
Муселе вздрогнул от неожиданности, на его щеках выступил румянец.
– Государь, я… – проговорил он и умолк.
– Ты обещал говорить правду.
Алексей набрал побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и выдохнул, глядя в пол:
– Я люблю ее, государь.
– Хорошо. А она тебя?
Кринит, чуть осмелев, взглянул на императора: глаза Феофила улыбались.
– Смею надеяться, что она… тоже…
– Алексей, ты ведь храбрый воин и хороший полководец, – сказал василевс, – а тут робеешь, будто новобранец. «Смею надеяться»!.. Вот что: выясните-ка друг с другом этот вопрос, а послезавтра я хотел бы услышать от вас более четкий ответ. Если я его услышу, то после Пасхи святейший обвенчает вас.
– О, государь! – только и мог сказать Муселе.
Следующий вечер император, как это часто случалось зимой, проводил с книгой перед камином. Было уже довольно поздно, и Феофил как раз закрыл рукопись и встал, собираясь затвориться в своей молельне, когда раздался тихий стук в дверь.
– Да! – сказал василевс.
В комнату вошла Мария, закрыла за собой дверь, подбежала к отцу и обняла его.
– Папа! – она смотрела на него большими темными глазами, полными счастья, не замечая, что по ее щекам текут слезы. – Я уже говорила тебе, что ты самый лучший папа в мире… Но ты не просто лучший, ты – само совершенство!
– Совершенством быть страшновато, – улыбнулся Феофил, погладив дочь по голове. – Просто иногда даже героев бывает нужно ободрить, а это можно сделать, и не будучи совершенством.
Через три дня Алексей Кринит был помолвлен со старшей дочерью императора. Венчание назначили на первое воскресенье после Пасхи.
С началом поста императрица собралась на исповедь к новому патриарху, решив не нарушать традиции, хотя по-прежнему робела перед Иоанном. Они встретились в часовне Святого Феодора при Золотом триклине. Августу особенно мучил вопрос о том, почему Бог не дает им с Феофилом сына. Если прежде она опасалась, что после рождения наследника муж совсем ее «бросит», то теперь она, напротив, стала бояться, что он это сделает из-за ее неспособности этого наследника родить. Правда, она не знала, как высказать свое опасение, чтобы при не углубляться в вопросы слишком личного свойства, которые она с прежним патриархом никогда не обсуждала и лишь намеками затронула единственный раз в разговоре с Математиком. «Ладно, будь, что будет! – подумала она, наконец. – Скажу, что скажется, а там…»
– Я всё думаю, почему у нас рождаются только девочки, – сказала Феодора после краткой исповеди. – Даже роптать начинаю… Я боюсь… что Феофил станет ко мне плохо относиться, раз я не могу родить сына, – августа чуть покраснела.
– Роптать и бояться не стоит, государыня. Думаю, Господь потому пока не дает вам сына, что вы с государем еще поняли не всё, что вам нужно понять в ваших отношениях. Наследник – такой плод, который должен созреть, – Иоанн чуть заметно улыбнулся.
– В наших отношениях! – повторила императрица, вздрогнув.
Внезапно у нее из глаз против воли потекли слезы. Она беспомощно взглянула на патриарха.
– Тут есть кресло, августейшая.
Феодора упала в него и расплакалась. Патриарх вышел из часовни и вернулся, неся серебряную чашу с водой. Императрица кивком поблагодарила Иоанна, отпила немного, поставила чашу на позолоченный столик и проговорила с глубоким вздохом:
– Сядь, владыка. Мне нужно тебе многое сказать.
Чуть помолчав, она рассказала всё – о своей жизни с самого детства и мечтах о будущей любви, об отношениях с мужем, о Евфимии, о встрече с Кассией, о Евдокиме… Поначалу она с трудом подбирала слова, краснела, но постепенно внешне почти успокоилась, только руки ее нервно теребили золотую кисточку на конце пояса. Патриарх слушал внимательно, не перебивая, ничего не спрашивая и не глядя на августу, и по мере того, как она рассказывала, ей становилось всё легче говорить: она ощущала, как с нее словно спадает свинцовое одеяние или железные вериги, не дававшие ей свободно передвигаться. Только сейчас Феодора сполна осознала, насколько все эти годы она была угнетена тяжестью тех мучительных мыслей и переживаний, которые никому не решалась открыть.
