– Хм! Нда… Что ж, пожалуй, я тогда в Консисторию пойду, а вопрос можно и на вечернем приеме задать, – Варда тоже встал. – Ай да сестрица! Я ее недооценивал… Не умом взяла, так терпеньем! Правда… долгонько ей ждать пришлось!
– Ну, видно, он того стоит! – меланхолично произнес Петрона.
…В начале мая с Сицилии пришла хорошая весть: огромное агарянское войско подошло к Кастроджованни, но было полностью разбито ромеями, а арабского военачальника взяли в плен. Это воодушевляло, и император решил не упускать благоприятного момента и нанести удар арабам на востоке.
Подготовка к походу уже заканчивалась, и Феофил собирался через неделю выступить из Города, когда эпарх донес василевсу, что монах Лазарь, заключенный два года тому назад в тюрьму при Елевфериевом дворце, снова уличен в иконописании. Лазарь был посажен за то, что не только писал иконы, но и распространял эпиграммы против иконоборцев, сочиненные студитами, а особенно поносил патриарха Антония и синкелла как «главарей нечестия», когда же его пытались урезонить, заявлял, что «во всю землю вышло вещание их», а потому нельзя молчать, ибо «двоедушный муж нетверд во всех путях своих». Монаху дали две сотни ударов бичом и отправили в тюрьму, но теперь открылось, что кто-то из посетителей передавал ему вместе с едой краски, а вместе с книгами дощечки, подготовленные для писания икон. Сторожа уверяли, что ни о чем не подозревали, а что до посетителей, то их было немало за прошедшие два года, иконописца навещали даже сестры августы…
Император целыми днями был занят военными упражнениями со своими тагмами и, не расположенный затевать расследование накануне отправки в поход, повелел перевести Лазаря в Преторий и прижечь ему обе руки, «чтобы больше никаких икон не писал, вот и всё». Приказ был выполнен на другое же утро: в присутствии эпарха монаху приложили к обеим ладоням раскаленные железные пластины и держали до тех пор, пока он не потерял сознание, после чего заключили в одну из подвальных камер.
В тот же день Феодора, достав вечером из сундучка свои иконы, заметила, что образ Спасителя, подаренный ей некогда Ириной, потемнел, а позолота стала тусклой. Императрица перепугалась: хотя она не была суеверна, но такое явление видела впервые и подумала, не случилось ли чего у сестры. Наутро она отправилась к Ирине, захватив с собой икону. Сестра удивилась, увидев у себя августу в столь ранний час, на расспросы ответила, что у них всё, как всегда, но когда Феодора показала ей потускневшую икону, Ирина побледнела.
– А ты знаешь, кто написал этот образ? – спросила она в волнении. – Монах Лазарь, он замечательный иконописец, я ему много икон заказывала… И знаешь, что было вчера? Ему прижгли руки каленым железом! Он едва не умер, а сейчас в Претории, в подвале, не знаю, выживет ли… Я пыталась навестить его вчера вечером, но меня не пустили, – голос ее задрожал от слез, и Ирина умолкла.
Феодора в ужасе смотрела на сестру.
– Железом? Руки? За что?
– За то, что он продолжал писать иконы, сидя в тюрьме. Он ведь уже два года сидел, только в Елевфериевой… Но туда ему можно было передавать краски и доски, я сама передавала… Он не может жить без иконописания, понимаешь? Это его жизнь, он бы с тоски умер, если б не мог рисовать!.. Он, конечно, бывает резок… иконоборцев много порицал, особенно святейшего, вот и посадили… А теперь… Боже мой! Не знаю, что и будет… Умрет он там, в Претории! – Ирина не выдержала и расплакалась.
– О, Господи! – проговорила императрица. – Погоди, не плачь… Я попробую поговорить с Феофилом!
– Думаешь, он тебя послушает? – недоверчиво спросила Ирина. – Сергий пытался с ним вчера поговорить… Государь, правда, выслушал, но знаешь, что сказал? «У тебя, должно быть, доброе сердце, но почему ты так просишь именно за этого преступника, а не за какого-нибудь другого? Чем остальные хуже?» На том разговор и кончился…
– Я попробую сделать так, чтоб он послушал, – ответила августа.
После полудня император пришел к жене, забрал ее и дочерей, и они вышли погулять в сад, а когда возвратились и няньки стали укладывать девочек спать, Феодора сказала, что ей нужно кое о чем поговорить с Феофилом, и они вышли на балкон.
– Послушай, я узнала от сестры, что монаху Лазарю прижгли руки, и теперь он в подвале Претория. Это правда?
– Да, и там ему самое место, – ответил император жестко.
– Феофил, отпусти его, прошу тебя! Руки у него изувечены, писать иконы он всё равно не сможет, так какая от него опасность? А в Претории он ведь умереть может…
– Дорогая, – сказал Феофил несколько усмешливо, – «для меня неприятны подобные речи!» Удивительно, как вы все вдруг озаботились судьбой этого жалкого мазилы! Умереть может? А почему бы ему и не умереть? Он ведь этого хочет – пострадать за свою веру! Вот пусть и пострадает! Или ты хочешь лишить его мученического венца? – тон императора становился всё более саркастическим. – К тому же, как говорил поэт, «невозможно весь человеческий род неисчетный от смерти избавить»! Видишь ли, я забочусь о том, чтобы наши подданные оказывали должное уважение тем, кому до́лжно, в том числе патриарху, и покойному, и нынешнему, а Лазарь их поносил при каждом удобном случае. А ведь он должен был благодарить меня за то, что я с ним еще милостиво обошелся – в Елевфериевой тюрьме он жил в довольно сносных условиях! Но он даже и не подумал ни о чем таком, вот и получил свое. А ты о чем заботишься, августейшая? Об умножении рьяных обличителей моей «ереси»? Или, может, – император пристально поглядел на жену, – этот мазила рисовал тебе твои «прекрасные куколки», и потому тебе его так жаль?
Феодора чуть порозовела, на миг опустила взор, но тут же вновь подняла глаза на Феофила и вдруг с выражением прочла:
– «Мрачный Кронион! какие слова ты, могучий, вещаешь?
Как? человек человеку свободно злодействовать может,
Тот, который и смертен, и столько советами скуден.
Я же, которая здесь почитаюсь богиней верховной,
Славой сугубой горжусь, что меня и сестрой и супругой
Ты нарицаешь – ты, над бессмертными всеми царящий, —
Я не должна, на троян раздраженная, бед устроять им?»
Пока она читала, во взгляде императора отразилось сначала удивление, затем что-то похожее на восхищение и, наконец, заплясали веселые искорки. Когда августа умолкла, он несколько мгновений молча глядел на нее, а потом еле заметно улыбнулся и сказал:
– «За это слово, пойди»: я освобожу твоего Лазаря.
В тот же вечер иконописец был выпущен из тюрьмы, Сергий Никетиат и Ирина приняли его к себе в дом, и приглашенный ими врач несколько дней залечивал раны на руках монаха, но когда они чуть-чуть поджили, Лазарь, поблагодарив своих благодетелей, покинул Город, чтобы скрыться в монастыре так называемого Грозного Предтечи, на северной оконечности Босфора на азиатском берегу, между Диевым мысом и Иероном. Обитель эта стояла на крутом холме, окруженная с одной стороны морем, с другой – лесом и глубоким рвом, и, по причине своей труднодоступности, была местом, где часто укрывались иконопочитатели.
