– Государь! Когда я еще жил у агарян, был у меня один слуга… Так вот, он говаривал: «Что знаешь, делай; что можешь узнать, узнай; неведомое же откроют боги, если будет нужда, ибо боги благосклонны к делающим, а не к вопрошающим».
– Великолепно! – воскликнул император. – Ну, Феофоб, благодарю! Я даже не ожидал, что наша беседа будет столь поучительной! – он похлопал перса по плечу. – Ступай теперь… Ах да, ты ведь зачем-то пришел? Что там опять?
– Прибыл гонец от госпожи Евфросины и привез тебе письмо, августейший, – Феофоб протянул императору небольшой пакетик, запечатанный личной печатью бывшей императрицы.
Феофил с недоумением развернул письмо. Что мачехе понадобилось сообщать ему?.. Прочтя, он побледнел и поднял глаза.
– Я должен немедленно ехать в Константинополь.
Письмо состояло всего из двух фраз: «В Городе распространился слух, что ты убит. Приезжай скорей».
…Источником слуха, взбудоражившего Царицу городов, стали несколько бежавших от Дазимона стратиотов. Они рассказывали всякие ужасы про сражение у Анзенского холма, говорили, что турки «перестреляли всех, как куропаток», что после вступления в бой агарянской конницы император «исчез, и никто его не видел», что большинство военачальников тоже перебито… Впрочем, когда эпарх попытался добиться от беглецов более толкового рассказа о событиях, у него сложилось впечатление, что «у страха глаза велики» и на самом деле эти стратиоты попросту бежали без оглядки, а потому вряд ли могли видеть и знать что-нибудь достоверное об участи василевса и архонтов. Он поспешил успокоить августу и всю ее родню, уверяя, что «эти трусы просто хотят оправдать собственное малодушие – подумать только, они бежали до самого Города!» Однако сплетню было не удержать. Масла в огонь добавило появление Мануила. Дядя императрицы, тяжело раненный в живот, был привезен в столицу своими воинами, и хотя по пути, в Дорилее, ему сделали перевязку, было пока неясно, выживет ли он. Патрикий рассказал о том, как обернулась Анзенская битва, и сообщил, что об участи императора, его ближайшего окружения и Фео фоба ничего не знает. Сразу после этого рассказа доместику схол сделалось плохо, и его пока оставили в покое.
Елена, выслушав рассказ доместика – она пришла к нему вместе с императрицей и ее сестрами, – лишилась чувств. Феодора, к удивлению сестер, сохранила самообладание, хотя была ужасно бледной.
– Хорошо бы послать гонца, – сказала она, – и узнать, что же происходит там, но… мы даже не знаем, куда именно его отправлять!
– Может быть, к Ламису? – предположила Каломария. – Дядя сказал, что государь оставил там часть войск. Тогда, скорее всего, после сражения он должен был соединиться с ними!
Посоветовавшись с эпархом и протоасикритом, августа решила на следующий день послать нескольких человек на реку Ламис. Но дальше события развивались стремительно. Рано утром эпарх явился к императрице и доложил, что к нему поступили сведения о готовящемся заговоре: несколько синклитиков – все они были близкими родственниками придворных, казненных Феофилом в отмщение за убитого Льва Армянина, – воспользовавшись слухом, что василевс погиб, хотят избрать нового императора. Источником сведений был анонимный донос, но, исходя из сложившегося положения дел, сообщением не стоило пренебрегать. Аноним также писал, что у заговорщиков возникли разногласия относительно того, кого провозгласить вместо Феофила.
– Боюсь, что теперь нам нужно быть очень осторожными, государыня. Открыто посылать гонца к августейшему нельзя: если заговор действительно есть, эти негодяи могут попытаться ускорить дело, и тогда не оберешься неприятностей! Сейчас они пока что спорят, и надеюсь, это затянется… Но нам нужно вести себя так, как будто мы ни о чем не подозреваем. Не исключено, что они попытаются привлечь к делу кого-нибудь из иконопоклонников. Я постараюсь как можно быстрее выяснить, кто эти заговорщики, и арестовать их, тогда мы сможем послать гонца к государю…
Феодора слушала эпарха, точно во сне. Казалось, того, о чем он говорил, не могло быть. Никогда. Не только наяву, но и в страшном сне. Боже! Что теперь будет? Что делать?..
– Да, конечно… Да-да… – почти машинально кивала она эпарху.
Когда он ушел, силы окончательно оставили августу. Она удалилась в спальню и упала на ложе; хотелось плакать, но слез не было. После появления злосчастного слуха она запрещала себе думать о том, что Феофила может уже не быть в живых. «Этого не может быть!» – говорила она себе.
– Не может быть! – повторила она вслух.
«Все люди смертны, Феодора», – вспомнились ей слова матери.
– За что?! – прошептала августа и села на постели.
Ее взгляд упал на светильник из тонкого фарфора, расписанный диковинным узором из цветов и бабочек, – невероятно дорогую вещь, привезенную из далекого далека, оттуда, где, по словам бывавших там торговцев, жили низкорослые люди с очень узкими глазами, «все на одно лицо и желтые, как воск». Феодора схватила его и со всей силы швырнула об стену. Осколки со звоном разлетелись по сторонам, масло потекло по розовому мрамору, несколько жирных пятен появилось на ковре. Императрице хотелось разбить что-нибудь еще, она огляделась вокруг и вдруг увидела у двери Дендриса: шут стоял, вытаращившись на нее и прижав обе руки ко рту.
– Ты что здесь делаешь? – спросила императрица возмущенно, подумав про себя: «Вот, не заперлась, а он тут, как тут!»
– М-мамочка, ч-что с т-тобой? – почти шепотом проговорил Дендрис, всем своим видом изображая испуг и полнейшее недоумение.
– Проверяю прочность красивых стеклышек! – нервно рассмеялась императрица. – Видишь, как они красиво разлетелись?
– М-мамочка, я их с-соберу, да? – спросил шут и уже бросился подбирать осколки, как вдруг августа остановила его.
– Дендрис, постой! Не трогай ты их, потом слуги уберут. Подойди ко мне, – он подошел, и Феодора продолжала шепотом. – Дендрис, миленький, ты ведь любишь государя и меня?
– Л-люблю, мамочка! С-страх, как люблю! – шут взял руку августы и приложил к своей груди. – В-вот тут к-как бьется, да?
– Да, хороший наш, – улыбнулась императрица. – Послушай меня, это очень важно! Я сейчас напишу письмо, а ты должен отнести его в один монастырь, очень быстро, и чтоб никто этого не знал. Понимаешь? Никому нельзя говорить об этом ни сейчас, ни потом! – шут с готовностью закивал и приложил руку к губам, всем своим видом показывая, что будет нем, как рыба. – Вот хорошо, Дендрис, умница! Посиди тут, а я сейчас быстро напишу!
Когда Дендрис, засунув письмо за пазуху, выбежал из покоев августы, Феодора заперлась в своей молельне, достала из сундучка иконы, расставила их на столике и опустилась на колени на шитый золотом коврик. Ей вспоминалось, как она укоряла мужа за его «презрение» к ней и за «издевательства», как ревновала его и сравнила Кассию с продажной женщиной, как насмехалась над ним, говоря, что из него «не выйдет монаха», как предположила, что он бросит ее в Босфор после рождения наследника, и как он побледнел при ее словах… Да, Феофил тогда сказал ей правду: она была к нему жестока не меньше, чем он к ней. Просто он гораздо лучше нее умел держать себя в руках, прятал свои чувства за насмешливостью – и от этого казалось, что ее уколы и обвинения редко трогают его… А ему было больно – может быть, даже больней, чем ей… Жестока не меньше? Не меньше, а больше! Он жалел ее… всё-таки часто жалел, хотя не любил… А много ли она жалела его?.. И вот, сейчас он, может быть, в плену у варваров и они ругаются над ним, а может, он уже мертв или умирает…
