– Господи! – шептала Феодора, и лики икон расплывались перед ней от застилавших глаза слез. – Не забирай его! Спаси его, верни его живым! Господи, я больше никогда не укорю его ничем, никогда не буду такой ужасной, как раньше! Только верни его! Я хотела от него любви, а сама… я и недостойна, чтоб он любил меня… Что я дала ему хорошего в жизни… кроме своего тела?.. Господи, я знаю, я это заслужила – чтобы Ты отобрал у меня то, что я не умела ценить… Но не забирай его, не забирай! Я буду теперь другой, я всё исправлю… Ведь Ты знаешь, Ты же знаешь, что я люблю его!
Никто не обратил внимание на шута, который, с обычными своими вихляниями и присвистами, вышел из покоев августы, поколесил с полчаса по дворцу, заглянул в Консисторию, где на него шикнули и прогнали вон, а потом добрался до крытого ипподрома, побалагурил там со стражниками и, сказав, что хочет «поглядеть на красоток» у Ареобинда, под всеобщий гогот без помех покинул пределы дворца. Его действительно видели в Ареобиндовых банях спустя немного времени, но куда он потом делся, никто не смог бы сказать. Зато спустя полчаса хромавшая на обе ноги низкорослая женщина, закутанная в пенулу с надвинутым по самый нос капюшоном тащилась по Средней от портика к портику, то и дело получая толчки от торопившихся прохожих, пока не свернула на улицу, ведшую к Силиврийским воротам…
Получив таким способом послание от августы, Евфросина немедленно исполнила ее просьбу, в тот же день послав с письмом к императору одного своего родственника.
Феофил прибыл в столицу вовремя: заговорщики как раз обнаружили себя, явившись около полудня к эпарху и заявив, что «несчастный государь убит, а потому следует подумать о судьбе державы». Эпарх выслушал пришедших – их было трое, но они дали понять, что сторонников у них много больше – с сочувственным видом, покивал, согласился, что действительно о судьбе государства подобает позаботиться как можно быстрее, однако заметил, что пока еще нет достоверных сведений о том, что стало с императором, что «августейшая убита горем», и обсуждать с ней данный вопрос пока неуместно, и намекнул, что василевс, по всей видимости, предполагал в крайнем случае сделать своим преемником Алексея Муселе, между тем, кесарь на Сицилии… Пока шел такой разговор, в присутствие зашел сотник и, когда эпарх вопросительно взглянул на него, склонил голову, коснувшись рукой уха – это был условный знак. Эпарх подошел к сотнику, и тот что-то шепнул ему. В глазах эпарха сверкнула радость, он подмигнул сотнику и громко сказал суровым тоном:
– Ты что, не мог подождать с этими глупостями?! Видишь, у меня важный разговор с господами синклитиками!
Сотник, изобразив на лице смущение, ретировался, а эпарх, воротясь к посетителям, с самым серьезным видом принялся обсуждать, следует ли послать весть к Муселе и пригласить его немедленно возвращаться или же повременить до выяснения «всех обстоятельств печальных событий». Синклитики, со своей стороны, то и дело сокрушаясь по поводу «несчастий, обрушившихся на державу», осторожно заговорили о том, что не стоило бы торопиться с вызовом кесаря, «ведь кто знает, не найдется ли среди граждан человек, более достойный восседать на ромейском престоле».
– Весьма интересно! – раздался сзади голос, от которого у посетителей эпарха ослабли колени. – И кто же этот достойнейший человек, хотел бы я знать?
Синклитики медленно, точно во сне, повернулись к дверям. Там стоял император, а за его плечами виднелась военная стража.
Заговорщиков в тот же день пытали, выведали имена еще нескольких сообщников и вечером, по приказу василевса, все они были казнены. Горожане, узнав, что император жив и здоров, высыпали на улицы и бурно ликовали – казалось, никто и не вспоминал о том, что василевс вернулся в Город после военного разгрома…
Феодора, услышав о возвращении мужа, выбежала из покоев и, встретив его у Лавсиака, бросилась ему на грудь, и смеялась, и плакала, и целовала его, совершенно не стесняясь сопровождавших его кувикулариев. Выросший словно из-под земли Дендрис, чтобы как-то принять участие во всеобщем веселье, радостно завопил, встал на голову и задрыгал увечными ногами. Император отпустил кувикулариев и ушел вместе с женой в ее покои. Там его приветствовали прислужницы августы, а очень скоро прибежали и Елена с Марией. Узнав, что Феофоб жив и даже спас императора от неминуемой гибели, Елена расплакалась от избытка чувств и долго не могла успокоиться. Мария просто сидела, смотрела на отца и улыбалась, слушала его краткий рассказ о сражении, ахала, стискивала руки, но потом снова улыбалась сквозь слезы, а ее маленькие сестры сначала прыгали вокруг него с веселыми криками, а потом, когда мать шикнула на них, просто уселись вокруг на ковре и с завистью поглядывали на Пульхерию – она с самого начала залезла к отцу на колени и почти сразу сладко уснула… Феодора, однако, внимательнее оглядев мужа, вскоре отослала дочерей, сказав, что «всё завтра, а сегодня папа устал».
Когда, наконец, они закрылись вдвоем в спальне августы, напряжение, державшее императора в течение последних дней, и внутреннее бесчувствие от множества обрушившихся на него ударов, наконец, отпустили Феофила, и он с глухим стоном упал на кровать и закрыл глаза. Августа села рядом и погладила его по плечу.
– Не убивайся так! – тихо сказала она. – Всё-таки Господь спас вас!
– Не всех, – император стиснул зубы и помолчал несколько мгновений. – Те, кого мы оставили на холме, скорее всего, все в плену… или мертвы… – он взглянул на жену. – Арсавир убит.
– Господи! – выдохнула Феодора.
– Его убили, приняв за меня. Он сам предложил такую маскировку: я был в простых доспехах, а он надел сагий… Вот так и выясняется, кто герой, а кто… Скажешь Каломарии?
– Да.
«Странно! – подумал Феофил. – Она сказала мне сейчас в утешение почти то же самое, что и после поражения у Герона, и тогда меня это так раздражало, а сейчас – совсем нет… Впрочем, тогда я был еще слишком самоуверен… и слеп… Бедная Каломария, она даже не увидит тела мужа и не сможет его похоронить! Разве утешит ее то, что он погиб смертью храбрых, защищая меня? Не слишком ли много жертв ради моего спасения?!.. А я тогда обозвал его тупицей… Господи, прости меня! Помилуй его и приими в царствие Твое! И ведь погибают как раз лучшие, а трусы бегут и остаются жить!..»
Феодора словно прочла его мысли.
– Дядя бредит уже второй день, – тихо сказала она. – Но когда мы с ним говорили, он очень сокрушался о своем бегстве и говорил, что если ты погиб, то виноват будет он, плакал даже…
– Да ладно, он как раз сражался прекрасно, особенно сначала… Но эти турки, дьявол бы их взял, всё переломили!.. Да я и сам виноват: надо было настоять на ночном сражении, может, тогда бы всё вышло иначе… – он чуть помолчал. – И это еще не конец, Феодора. Анкира погибла! И что будет с Аморием, тоже неизвестно…
3. Аморий
…И так же буйно издевается
Над нашей мудростью война.
(Николай Гумилев)
Халиф поначалу ничего не знал о происшедшем у Анзенского холма – известий от Афшина не было. Ашнас дождался посланного Мутасимом арьергарда с припасами и двинулся вперед. И его войско, и отряды самого халифа, шедшие следом на расстоянии дня пути, терпели недостаток в воде и в корме для скота. У Ламиса Ашнас, не встретив никаких препятствий от ромеев, поскольку оставленные там императором войска разбежались, двинулся на Анкиру и, находясь от нее в трех днях пути, решил перебить всех захваченных по дороге пленных – обузу для войска. Тогда один из недавно взятых пленников, старик, через переводчика сказал Ашнасу:
