Император грустно улыбнулся.
– Ты-то готовишься, философ. А вот я… В этом мире я поднялся на вершину славы, а куда попаду в том, не знаю…
– Но и я не знаю этого, государь, – возразил Иоанн, – и никто не знает. Спасение наше, как сказано, совершается между страхом и надеждой – по крайней мере, пока мы не достигли любви, изгоняющей страх. А что до здешних вершин… Как сказал один преподобный, указав ученику на сухую ветку, «идущий вперед и преуспевающий в Боге человек владеет всем миром, как этой веточкой, даже если владеет всем миром – ибо, скажу вам, вредит не обладание, но обладание с пристрастием». Мера же наших пристрастий бывает видна тогда, когда мы чего-то лишаемся. Не скорби, государь! Часто великие искушения предшествуют великим милостям Божиим. Главное – не погубить терпения. Что бы ни случалось, надо жить дальше и стараться жить так, будто ничего особенного не произошло.
– Что ж, – задумчиво сказал Феофил, – на самом деле так оно и есть… Военные поражения, болезни, смерть – что тут особенного? Всё это случается постоянно, и «нет ничего нового под солнцем», – он вздохнул. – Помолись за меня, владыка! Всё-таки тяжело… Отец говорил мне, что надо быть сильным, и я сам себе часто говорил это, но… я всё еще не так силен, как хотелось бы. Хотя, конечно, наши силы – от Бога…
– И бессилие попускается Им же. Иногда оно полезно для смирения или для того, чтобы лучше понять какие-то вещи. Не падай духом, августейший! У тебя много скорбей, но ведь совсем рядом и утешение, – Иоанн чуть улыбнулся. – Разве этого мало?
– Нет, – тихо ответил император, взглянув на патриарха, – не мало. Хотя я чуть было не лишился этого… по своей слепоте!
– Быть слепым еще не такая большая беда, государь. Страшнее было бы не прозреть.
…В Крестопоклонное воскресенье поста император приказал выбить монограммы на Красивых дверях Святой Софии, недавно заново отделанных бронзой и украшенных крестами в рамах из растительных и геометрических орнаментов. Посеребренные монограммы должны были располагаться попарно, над и под крестами – всего четыре пары монограмм, Феофил сам придумал их и нарисовал в настоящую величину, чтобы мастера могли перевести контуры прямо на двери:
«Господи, помоги Феофилу владыке.
Богородица, помоги Феодоре августе.
Христе, помоги Иоанну патриарху.
Лета от сотворения мира 6347, индикта 2».
Когда работа была окончена, император с августой и патриархом пришли взглянуть на готовое произведение. Феодора была взволнована. Она догадывалась, что в монограммах был заключен некий важный смысл, что неспроста Феофил решил украсить двери именно так. Но что он хотел этим выразить? «Скоро ты всё узнаешь, моя августа, – подумал император, глядя, как она рассматривала монограммы. – Поистине, этот год нужно было запечатлеть здесь… в память о моем прозрении!» А патриарх думал о них обоих, о том, какой долгий и тернистый путь они прошли, прежде чем поняли, что их противоборство было подобно изобретенному Каллиником жидкому огню, который, попадая в воду, лишь больше разгорается… «Прав был Гераклит: “всё совершается по судьбе и слаживается взаимной противоположностью”, – чуть заметная улыбка пробежала по губам Грамматика. – Впрочем, могло ли быть иначе?»
– Чему ты улыбаешься, владыка? – спросил император.
– Я вспомнил, государь, как некий мужчина пытался доказать одной женщине, что если он в детстве убежал из дома и всегда поступал по-своему, ни с кем не считаясь, а она никогда не выходила из повиновения родителям и приличиям, то между ними не может быть ничего общего.
– И он ошибался? – спросила Феодора, повернувшись к Иоанну.
– Еще как, августейшая!
5. Признание
Когда человек любит, он часто сомневается в том, во что больше всего верит.
(Ф. де Ларошфуко)
На Пасху, 6 апреля, Феофил короновал в Августее трех старших дочерей и повелел выпустить новую монету: на лицевой стороне изобразить его самого с Феодорой и Феклой, а на обороте – Анну с Анастасией. Несмотря на торжества, во дворце витала тень печали: рана, нанесенная смертью Марии, еще не совсем затянулась, наследника престола не было, до возможного брака старшей дочери оставалось много лет, восточные земли Империи всё еще не оправились после агарянского нашествия, и угроза новых вторжений по-прежнему висела над ними, несмотря на то, что император уже отдал приказ о некоторых преобразованиях в военной организации восточных областей и велел построить дополнительные укрепления у горных ущелий, где арабы обычно проникали в ромейскую землю…
В светлый понедельник император отдал приказ о начале строительства во Влахернах, на берегу Золотого Рога в квартале Кариан, недалеко от храма Богоматери, дворца для юных август. Архитекторы взялись разрабатывать проект здания, и Феофил пригласил жену для обсуждения с ними общего плана отделки. Феодора живо участвовала в разговоре, предложила отделать пол белым мрамором с красными прожилками, а потолок – золотом и мозаиками с растительными узорами… Она говорила, улыбалась, а сама думала об одном: «Господи, я больше не могу так, Господи, сжалься над нами, пожалей Феофила, Господи, пошли нам сына!» Кажется, теперь она была готова согласиться даже на то, чтобы после рождения сына муж взялся бы нести епитимию, так возмутившую ее в свое время…
В четверг Светлой седмицы, когда основные пасхальные торжества, приемы и церемонии, наконец, окончились, император велел после обеда доставить в покои августы множество роз и украсить всё букетами, венками и гирляндами из цветов, а пол усыпать свежими розовыми лепестками. Уже второй год они с весны переселялись на жительство в новопостроенный Жемчужный триклин, воздвигнутый на востоке от Триконха и великолепно отделанный. Пол там устилали белоснежный мрамор и узорчатые мозаики, стены покрывали изображения зверей и птиц; жилой покой под золоченым куполом был отделан так же, а колонны, поддерживавшие крышу, украшали золотые вкрапления. Из окон второго этажа открывались превосходные виды на сады, Босфор и Пропонтиду. Августейшая чета проводила тут время от весеннего равноденствия и до самой зимы. Феофил самолично пришел посмотреть на приготовленные для украшения цветы, дал кое-какие указания относительно сочетания оттенков роз, а под конец расхвалил садовников и кувикуларий и пожаловал всем по несколько номисм. Препозит августы, отправляясь руководить украшением покоев, сказал василевсу:
– Обещаю, августейший, будет сделано, как на свадьбу и даже лучше!
– Да, уж постарайся, чтобы было лучше! – улыбнулся император.
Наконец-то в его душе всё определилось, и больше никакие сомнения не тревожили его. Хотя последний год был чрезвычайно горьким, но именно эти скорби, утраты и бедствия помогли Феофилу окончательно понять то, мысль о чем ему когда-то даже не приходила в голову, что гораздо позднее он ощутил очень смутно и лишь не так давно стал сознавать яснее: что бы ни случалось в жизни горького и страшного, что бы ни случилось еще в будущем, всё это можно было пережить, пока рядом была Феодора. Он столько лет почти ни во что ее не ставил, роптал из-за нее на Бога, обижал ее, в то же время пользуясь ею «по законному праву», в разные времена уделял ей себя то скупо, то щедро, но почти всегда так, словно делал одолжение; однако, по ночам эта женщина сводила его с ума в тридцать пять лет так же, как в двадцать, и за прошедшие годы он научился понимать ее без слов, а она, в свою очередь, научилась понимать его, – и если он где и находил успокоение от тревог, горестей и просто от повседневной усталости, то именно рядом с ней, когда ему не надо было играть никаких ролей и он ощущал себя просто самим собой. Хотя он по-прежнему не вел с женой таких философских бесед, как с Иоанном или Львом, но это уже не представлялось ему недостатком. Рядом с ней он мог ощутить красоту «просто жизни» – когда они гуляли вдвоем или с детьми, когда он что-нибудь читал ей, когда они рассказывали друг другу о своих выездах в Город или сидели на террасе и смотрели на море, когда им было хорошо и когда им было плохо, при удачах и при поражениях, в радостях и в скорбях: рядом с ней ему не надо было думать о том, как именно себя вести, что говорить и что нет, потому что она любила и принимала его таким, каким он был – и можно было сколь угодно долго говорить, потому что она не уставала его слушать, или сколь угодно долго молчать, потому что всё давно было сказано…
